Инварианты Яна
Шрифт:
Не поймите меня превратно, нет сомнений, что при проектировании бигбрейна (особенно его элементной базы) применялись математические работы, выполненные в двадцать первом веке - конечно, не обошлось и без нечёткой логики, и без теории групп, и без чего-нибудь неизвестного мне совершенно, вот только разработчики комплекса об этом ничего не знали. Для них бигбрейн отличался от обыкновенного компьютера лишь скоростью и объёмом памяти, а в расчётах они использовали дозревшую до непосредственного применения математику трёхсотлетней выдержки.
Без титанической работы, проделанной триста лет назад Эйлером и Лагранжем, ни современная автомобильная промышленность, ни самолётостроение, ни, тем более, космические наши успехи невозможны.
А ведь Эйлер мог, как ему советовали однажды, ограничиться картографией и составлением
Вы скажете: 'Ну, так ведь это же гении! Конечно, математиков такого уровня нужно всячески поддерживать, обеспечивать им условия для нормальной работы. Для этого и существуют государственные гранты, фонды...' Всё это так, господа научные бюрократы, но для того, чтобы Эйлер смог заняться математикой в нежном возрасте и в тринадцать лет поступить университет, отец его, пастор из Базеля, слушал лекции Бернулли. Без этого и без невероятной работоспособности человек, которого вы называете гением, никогда не стал бы математиком, и тогда некому было бы оценить по достоинству работу 'двадцатилетнего выскочки из Турина', какого-то Лагранжа. И кто знает, когда бы в таком случае появилось вариационное исчисление - может быть, сто лет спустя, а может, и все двести. Дай вам, господа управленцы от науки, безусловное право выбора - кого из детишек поддерживать, а кого нет, - сын пастора из Базеля помощи не получит, а выскочка из Турина - тем более, и очень скоро выйдет, что выбирать не из кого.
Вы скажете: 'Судьба Эйлера - как раз удачный пример того, как государственная поддержка практической научной работы помогает выжить науке фундаментальной. Ведь Эйлер, будучи профессором Петербургской Академии, не за чистую математику получал содержание, а за картографию, консультации корабелам и проектирование пожарных насосов! Это правда, господа утилитаристы.
Я даже спорить с вами не стану, просто расскажу очередной научный анекдот.
Шесть лет назад по дороге из Токио, где я был по приглашению уважаемого Профессора Даичи Иосиды, мне довелось познакомиться с молодым, но весьма амбициозным атмосферным физиком. Имени и фамилии не называю, чтобы не создавать молодому человеку карьерных проблем. Скажу только, что он был тогда PhD и занимал должность начальника отдела в одном из европейских университетов. Мы случайно оказались рядом в самолёте. Сначала я принял его за немца - он говорил со стюардессой на английском языке с немецким, как мне показалось, акцентом. Но когда самолёт при взлёте пробил облака, мой сосед ехидно спросил сам себя, глядя в иллюминатор: 'Weisst du wieviel Sterne stehen an dem blauen Himmelszelt? Weisst du, wieviel wolken gehen weithin "uber alle Welt?' - глянул на меня искоса и тоскливо продекламировал в ответ на собственный вопрос: 'Gott der Herr hat, sie gez"ahlet, Dass ihm auch nicht eines fehlet an der ganzen grossen Zahl...' . Потом до него, видимо, дошло, что подобное поведение может показаться странным, и он пробормотал по-английски всё с тем же ужасным акцентом: 'Beg your pardon...', - но я уже узнал по выговору соотечественника и спросил по-русски:
– Поминаете Винера?
– Вы узнали?
– обрадовался он.
Ещё бы я не узнал. 'Кибернетика' Винера в детстве была одной из моих настольных книг, а эпиграф к ней - единственная известная мне детская песенка на немецком языке.
Я ответил утвердительно. Мы познакомились и разговорились. Вернее, говорил преимущественно он, - думаю, просто соскучился по русской речи. Выяснилось, что облачка небесные интересуют его исключительно с профессиональной точки зрения. Он давно и серьёзно был озадачен методом учёта малоразмерных высококучевых облаков, если я правильно запомнил название. Они портили ему жизнь, эти 'мелкие сволочи', ломали стройную картину влияния облачного покрова на понижение температуры приповерхностного слоя. На конгрессе он беседовал на эту тему с коллегой из Новой Зеландии, и тот согласился - надо что-то с 'мелкими бестиями' делать.
Я не стал дожидаться, пока молодой человек начнёт костерить проплывавшие под крылом
– Что за конгресс?
– А!
– отмахнулся он.
– Глобальное похолодание.
– И что, малоразмерные высококучевые облака так влияют на климат, что с ними уже надо что-то делать?
Невинный вопрос почему-то вызвал у моего собеседника раздражение:
– Нет! С чего вы взяли?
– прорычал он, глядя на меня так, как будто я сам был ненавистным мелким кучевым облаком.
– Ну, как же? Если вы говорите, что они серьёзно понижают температуру, а у нас глобальное похолодание...
– Кто вам это сказал?
– изумился он.
– А что, нет глобального похолодания? А как же конгресс?
Тут он заговорил со мной таким тоном, каким обычно родители отвечают своим отпрыскам на вопрос, откуда берутся дети. Битый час потратил на ликвидацию моей дремучей безграмотности. Я узнал, что глобальное похолодание такая же фикция, как и глобальное потепление - просто модный слоган. Мне поведали, что выбить финансирование на разработку методов подсчёта каких-то мелких облаков под силу одному лишь Геркулесу, а на глобальное похолодание и черепахе дадут. Меня высмеяли за антропоцентризм и сообщили, что человеческая деятельность и близко ещё не может быть признана планетарным фактором, а моду на эсхатологические прогнозы относительно климатических изменений антропогенного характера ничем иным кроме безграничного человеческого самомнения объяснить нельзя. Напоследок веру мою в могущество человечества (в каковой вере я, в общем-то, и не признавался вслух) уничтожили заявлением, что с малоразмерными облаками мы не только справиться не можем, но даже и учесть корректно их влияние на приповерхностный слой атмосферы не в состоянии. Высказав эту мысль, с которой я как неспециалист дискутировать не стал, спутник мой затих, отвернулся и до самой посадки смотрел в иллюминатор, отвечая на вопросы односложно.
К великому сожалению, подобным очковтирательством даже добросовестные учёные вынуждены заниматься с незапамятных времён. Говорят, Евклид должен был развлекать просвещённого правителя Египта Птолемея I Сотера математическими анекдотами, Герон Александрийский делал автоматические двери для храмов, а упомянутый выше Эйлер при дворе Анны Иоанновны тратил время на экспертизы - ради того, чтобы ему не мешали заниматься любезной математикой. Сильные мира сего желают получить от науки пользу немедленно, пока не кончилось их царствование, а если учёный рискнёт намекнуть, что царского пути в математике не существует, и вовсе теряют интерес к 'высоколобым' и перестают финансировать фонды. Стоит ли при таких условиях удивляться, что учёное сообщество иногда устраивает показные демонстрации причастности к 'популярным трендам', не отдавая себе отчёта, что подобными действиями оно (учёное сообщество) лишь углубляет расслоение социума? Я не об имущественном расслоении сейчас, а об интеллектуальном.
Именно оно - интеллектуальное расслоение - и стало основной причиной противостояния, в сути которого мы с вами пытаемся разобраться.
Всё, что вы прочли выше - всего лишь вспомогательные построения (в математике они называются леммами) и примеры, приведенные для наглядной их иллюстрации. Пользуясь этими выкладками, попробую пояснть, почему я считаю неизбежным явление, названное исходом.
Выше было сказано, что в науке нет царского пути. Каждый представитель вида хомо сапиенс, чтобы стать человеком науки, должен пройти весь путь, от вехи к вехе. Предположим, путь пройден.
Пусть объект нашего исследования был обыкновенным ребёнком. Воспитательная среда к четырём годам приучила его к тому, что понять - значительно важнее, чем иметь, и привила желание пренебрегать достижимым. Засим родители помогли молодому человеку выбрать правильный путь. Пусть он ни разу не свернул на кривую дорожку кражи чужих результатов, и прошёл все стадии отбора. Все эти районные, региональные, национальные и международные олимпиады остались позади. Школа окончена, получено университетское образование. Сделаны первые шаги в науке, пока ещё не самостоятельные. Выбран собственный путь. Предположим, выбор оказался удачным, и учёный попал на передний край - впереди только целина. Что ждёт человека науки у грани неведомого?