Иные измерения. Книга рассказов

Файнберг Владимир Львович

Где его и хватил инсульт. Язык не парализовало. Наверняка он не первый раз рассказывал о своих злоключениях. Говорил много, с заметным французским акцентом, грассировал. И всё-таки чувствовалось — многое недоговаривает. Он проворчал, что нуждается, хотя вновь получает французскую пенсию ветерана. Недавно заключил договор с московским издательством — впервые переводит на русский повесть своего бывшего однополчанина-лётчика, которая станет литературной сенсацией.

Лётчика звали Антуан де Сент Экзюпери.

Всё это становилось интересным, и я не смог удержаться, чтобы не задать вопрос, не знает ли он, где можно раздобыть наиболее полное издание стихов моего любимого поэта.

— Такового на русском не существует, — веско сказал он. — Переведена

самая малость. И то с современного французского. А он писал на старофранцузском. К вашему счастью, я им владею. А также средневековой латынью. А ну-ка возьмите вон с той полки том старофранцузского словаря. А там, на подоконнике, в одной из стопок книг отыщите академическое издание вашего анфан террибль. С научными комментариями. Выпущено ещё до войны в Сорбонне. Попробую кое-что перевести вам с оригинала.

Я затрепетал от волнения. Только вскочил со стула, как в квартире раздался грохот. В кабинет ворвались два похожих друг на друга чернявых молодца с усиками и набриолиненными причёсками.

— Папа! Отоварились! Посмотри! Пришлось нанять пикап. Дай денег. Шофёр ждёт в передней.

Мы с моей спутницей вышли вслед за хозяином в гостиную осматривать три привезённых кресла. Они были как новые. Только с продранной там и сям чёрной обивкой.

Девушка познакомила меня со своим женихом Гастоном и его братом Сержем. Выяснилось, оба учатся в институте иностранных языков и одновременно подрабатывают в качестве гидов-переводчиков на выставках, устраиваемых Францией в Москве. По окончании выставок всегда остаётся какая-то часть оборудования, которую обратно не вывозят.

Я представил себе, как ждут закрытия каждой выставки эти молодые шакалы…

Разнокалиберной мебели было и без этих кресел слишком много в квартире. Наверняка часть её уходила на продажу.

Сыновья хотели есть. Хозяйке и хозяину стало не до нас. На прощание он пригласил меня прийти в любой день, чтобы мы, как он выразился, «продолжили наши изыскания», всучил папку с началом перевода повести Сент Экзюпери, попросил подправить русский текст.

— Братцы наверняка сотрудничают с КГБ, — сказал я своей спутнице, когда мы вышли на улицу. — Действительно собираетесь замуж за Гастона?

— Наверное, опрометчиво сделала, что завела вас в эту семью, — сказала она, не отвечая на мой вопрос. — При старике тоже не следует говорить лишнего.

Стало совсем гадко на душе. Тем более, что старик мне понравился. Не мог и не могу жить в атмосфере подозрительности.

Начало повести Сент Экзюпери оказалось замечательным. Несколько корявый перевод я подправил и через несколько дней уже самостоятельно пришёл в гости к экс-эмигранту.

За плотно задёрнутыми шторами сияло солнце. А здесь, в кабинетике, горел свет настольной лампы. Хозяин в плотно запахнутом халате, следя за тем, как я выкладываю перед ним папку с его переводом, неожиданно спросил:

— Вы давно знаете девицу, с которой приходили?

— Год-полтора.

— Были её любовником?

— Нет. Отчего вы так решили?

— Она сексапильна. Любой мужчина захочет потащить её в постель, не так ли? Я бы и сам не прочь. Мой Серж собирается на ней жениться.

— По-моему, Гастон.

— Гастон тоже. Но сначала она жила с Сержем. У меня голова пошла кругом от этой семейки. Наконец мы перешли к делу, ради которого я пришёл.

Для начала он открыл том французской энциклопедии. О моём любимце было известно лишь то, что у него не было отца-матери, что некий Гийом дал ему фамилию, обучил грамоте. Затем был раскрыт изданный в Сорбонне фолиант. Началось чтение на старофранцузском.

Я вслушивался в мелодику непонятных строк, судорожно старался уловить их ритм и размер.

После этого хозяин подал лист бумаги, авторучку и долго, как мне показалось, с занудной скрупулёзностью, сверяясь со словарём, слово за словом продиктовал двенадцать строк из «Большого завещания», написанного поэтом в тюрьме перед повешением.

То, что я записал, меня ошеломило. Это было чем-то похоже на стихи раннего Маяковского!

—

Попробуйте перевести. Если получится, сделаю вам ещё один подстрочник.

Дома, снедаемый нетерпением, боясь позабыть своеобразную музыку стиха, в ту же ночь я перевёл эти строки:

Ещё есть милый Мэтр Гийом, Что дал мне прозвище — Вийон. Вытаскивал меня живьём Из всякой заварухи он. Спасти сейчас Не выйдет, нет… Втянули в дело шлюхи, Лишь виселица выдернет Из этой заварухи!

На следующее утро мой перевод не без ворчливых придирок был все же одобрен. И мы приступили к изготовлению подстрочника довольно большой баллады.

Удивительно, но переводить эту написанную шесть веков назад беспощадную исповедь было легко. Как если бы сам Вийон заговорил во мне на русском языке.

Баллада про Вийона и про толстуху Марго

Не скажет никто, что я дурак, Если с такою красоткой живу. Сколько отменных женских благ Кажет красотка Марго наяву, Когда с посетителем, как в хлеву, Она валяется вверх животом… Для них я за сыром бегу и вином, А после монету не брезгую взять. Если вам женщину нужно опять, Пожалте в бордель, где мы живём! Но вот неприятность бывает, когда Без посетителей и монет Марго является. Вот беда! Смотреть на неё мне силы нет, С неё срываю юбку, жакет И грожу все это продать. Она же ругается в бога мать. Тогда я поленом и кулаком Её стараюсь разрисовать В этом борделе, где мы живём! Потом воцаряется тишь да гладь. Громкий залп издаёт Марго, Меня за бедро начинает щипать И называет: «Мой го-го». И брюхо её — у моего, И на меня залезает жена, И нет мне тогда ни покоя, ни сна. Скоро я стану плоским бревном В этом борделе, где мы живём. Ветер. Град. Мороз. Весна. Я развратен. Развратна она. Кто кого лучше — картина ясна: По кошке и мышь, согласимся на том. С нами бесчестными — честь не честна. С нами грязными — жизнь грязна. …В этом борделе, где мы живём!

Мой составитель подстрочников умер от инфаркта, повздорив со своими сыновьями, накануне того дня, когда я снова пришёл к нему.

Смерть Хемингуэя

Под старым дебаркадером лениво похлопывала река. Её гладкая поверхность слепила глаза отражённым солнечным светом. И хотя шёл только десятый час утра, я и двое моих спутников изнемогали от зноя. Скрыться от него было негде. На пустынном берегу не росло ни одного дерева, а здесь, на дебаркадере, имелась лишь хлипкая будочка кассы, где сидела старушка, продавшая нам билеты.