Иные песни

Дукай Яцек

Так было, пока они не прошли сферы Солнца, наибольшие изменения вызывали его восходы и заходы, когда Солнце догоняло их и перегоняло на своем эпицикле. Тогда «Мамеруту» попеременно заливали бешеные бури яркого сияния и столь же яркой черноты. Потому-то цеферы панцирей кораблей, предназначенных для плавания в наивысших сферах, всех этих одутловатых лунных молей, были такими черными: желая остаться в плоскости эклиптики, они должны были пролететь рядом с обручем Солнца, сквозь кольцо огня. Флот продолжал ускоряться, и если цыганские часы говорили правду, в настоящий момент они обладали уже половинной скоростью Солнца; сияние и мрак охватывали «Мамеруту» в 50-часовых циклах.

Пан Бербелек наблюдал феномены этхера,

которые невозможно было видеть с Земли или Луны. На границе и между сферами, где этхер был наиболее разреженным, но именно там, где сталкиваются между собой и проникают один в другой эпициклы с различной скоростью и направлением — там появлялись само-живущие, самородные, псевдо-живые перпетуа мобилии. Не анайресы — но нечто им подобное. Ангелы, даймоны неба, сплетающие в своих обращениях цеферы нечистого этхера. Софистесы Лабиринта говорили, что это «уборосовые [27] цеферы»: отдельные частицы настолько длинные, с таким огромным Числом, что они включали в себя весь эпицикл — раскаленный обруч с диаметром во множество стадионов. Пан Бербелек высматривал их через затемненный оптикум со страстью охотника. Здесь, в наивысших царствах, даже даймоны обладали формой совершенных геометрических фигур.

27

Уборос — древний ал химический символ: змея, кусающая собственный хвост.

Наблюдал он и за тем, как, после прохождения флота, на орбитах этхера образуются новые, случайные эпициклы из ураноизы, выбитой из своих извечных оборотов. Видимые пока чито слабо и исключительно в определенный момент врмени, когда Солнце освещало их под определенным углом, со временем они наверняка выростут, чтобы перехватить еще больше дисгармонического pempton stoikheion. Быть может, именно таким образом когда-то и образовались планеты — астрологам известны и такие ереси.

Он следил, глядя между ногами сквозь черный панцирь «Мамеруты», за уменьшающейся с каждым днем Землей. Воздушный шар, арбуз, яблоко, арфага, семечко, точка. А где-то в задней части головы пана Бербелека постоянно крутилась мыс лишка, словно кривой гвоздь, вбитый в основание черепа: не вернусь, не возвращусь, это уже последний взгляд.

Он наблюдал за тренировками гыппырои, за маневрами Всадников Огня в чистом этхере. На второй месяц полета Гиерокхарис, Огонь на Ее Ладони, приказал провести попытку окружающего маневра, генерального наступления, которое произойдет после замыкания Цветка, когда короны кратистосов захлопнутся вокруг Сколиозы. Гыппырои закрепили на доспехах икаросы и роем вылетели из корабля в этхер между сферами. Здесь была крайне важна координация маневра на таком громадном пространстве — подобная операция никогда еще не проводилась, ибо не было потребности реализовать в космосе столь сложных тактик, рейдов сквозь какоморфии, выставления запорных пыровников. О том, чтобы провести репетицию этого последнего маневра, сейчас не могло быть и речи, так что астромеканикам оставалось практиковать искусство молниеносных расчетов разрушительной астрометрии небес только лишь с помощью счетных устройств — абакосов и тригонометрических таблиц.

Так что, единственное, что мог наблюдать пан Бербелек сквозь затемненный оптикум, это медленный танец рытеров пыра, пространственную гармонию триплетов, эннеонов и фаланг, как они разворачивались на фоне звезд в симметричные композиции, линии и плоскости космического фронта — безмолвная поэзия военной математики. Икаросы, полупрозрачные крылья из тончайшей нумерологии, раскрывались за гыппырои на десятки, сотни пусов, по мере того, как рытеры переходили на скоростные эпициклы, более крутые траектории, и крыльям приходилось выхватывать все более плотные волны этхера. Вскоре

звездное небо заполнилось раскаленными силуэтами мотыльков тени, их гигантских крыльев, вырезающих в сфере постоянных звезд угловатые пятна мрака. Согласное выполнение подобного маневра требовало необычного владения астрометрической навигацией, не только затем, чтобы гыппырои не налетали один на другого, не цеплялись за собственные икаросы, но затем, чтобы рытеры не маневрировали на одних и тех же эпициклах; в огне же битвы все это усложнится тысячекратно.

Кратистоубийца наблюдал за ними часами. К нему заходили какие-то гегемоны гыппырои, передавали рапорты. Он ратифицировал приказы Гиерокхариса. Когда над головой «Мамеруты» вращались калейдоскопы армии этхера, когда в свете мчащегося под брюхом моли Солнца вспыхивали доспехи Всадников Огня, серебристые звезды, исчезающие во мраке после одного взгляда — пан Бербелек думал: это мое войско. Вот оно мое войско, все это мои солдаты, моей будет битва и триумф либо поражение человека, и Форма мира — я, мне, посредством меня, для меня, во мне, мною…

К средине октобриса Лунный Флот начал сходить в сферу Юпитера; Цветок начал разворачиваться с геометрической точностью пифагорийского кубика. С момента отправки последних приказов входящим на свои эпициклы армадам, пан Бербелек уже не заглядывал больше в Слепой Глаз. Он выбросил карты и астролябии, отказался от совещаний со штабными офицерами. Аурелия не встречала его больше в коридорах и во внутренних помещениях «Мамеруты». Черная моль мчалась с развернутыми на стадионы крыльями, подталкиваемая к своей цели регулярными волнами этхера, и ничего больше нельзя уже было изменить, ничего придумать нового, стратегия Кратистоубийцы реализовывалась в данный момент.

Один только раз, 25 октобриса, когда, пройдя мимо каюты дяди, девушка глянула в направлении головы моли, под прямым углом к оси вращения ураноизовой ладьи, она ухватила в темном хрустале мутное отражение фигуры Кратистоубийцы. Он стоял, наклонившись, опершись лбом о стену, поднеся правую руку к лицу. Поначалу Аурелия подумала, что он кусает край ладони, именно так это выглядело; затем заметила в хрустале отражение чего-то белого, в форме небольшой трубки. Пан Бербелек прижимал ее к ноздрям. Быть может, он тоже заметил отражение Аврелии, потому что тут же опустил руку, выпрямился, повернулся и ушел энергичным шагом — высокая, широкоплечая фигура в перспективе маслянистой тени.

Больше уже Аурелия никогда пана Бербелека не увидела.

* * *

Он не мог спать. Этот вой, этот плачущий стон, всхлип, растянутый над темными камнями Луны — всякий раз он будил Акера через десяток минут. Казалось, будто бы адинатос только и ждал, когда старый софистос обретет покой во сне, как будто бы чувствовал момент начала сна — и тогда резонанс арретесовой песни заново бил в башню. Акер не спал уже несколько сотен часов. Во времена его молодости это никакой проблемы не представляло, но теперь, когда в нем брала верх морфа первобытная, животная, память тела со времен Земли, когда ритм жизни определялся скорыми восходами и закатами Солнца — теперь невозможность заснуть становилась истинным мучением. Точно так же, как от избыточного усилия устают и отказывают слушаться мышцы, так и лишенный отдыха разум тоже вырывается из под контроля.

Акер часами бродил по башне, вниз и вверх по лестницам и пандусам, по кругу в закрытых залах, от окна до окна и вокруг башни, и вокруг кратера Перевернутой Тюрьмы, вокруг Пытки, с трещащим аэроматом, натянутым на лицо, все дальше и дальше, пока Хиратии не приходилось бежать за ним и силой отводить назад.

— Он не дает мне спать, не желает позволить мне заснуть, — повторял он, а посещающие Тюрьму софистесы и стражники-гыппырои обменивались понимающими взглядами.

Хиратия находила в этом источник злорадного удовлетворения.