Инжектором втиснутые сны
Шрифт:
Он улыбнулся слабой неземной улыбкой, такойже безвредной, как евнух из давно ушедших времен.
— Ты мой единственный друг, — сказал он спустя примерно час, когда мы шли по подъездной дорожке к египтоидному гаражу. Да, именно египтоидному гаражу. Что же у него там стоит? Неужели крайслер «хеопс» сорок восьмого года — до нашей эры, разумеется? Или эффектный додж «тутанхамон» семьдесят четвертого? Возможно, кадиллак «рамзес» пятьдесят восьмого, с мелкими насекомыми, размазанными по лобовому стеклу.
— Друг мой единственный! Знаешь что? У меня никогда еще не было друзей-мужчин; настоящих — никогда. Да и женщин-друзей тоже, если уж на то пошло, — несмотря на то, что он говорил, вел он
Он отпер висячий замок и поднял гаражную дверь. Думаю, каким-то уголком сознания я знал, что там стоит, но действительно увидеть эту машину, было как получить разряд током. Шевроле-корветт «стингрэй» шестьдесят третьего года, двухместный, окно «сплит», безукоризненный, фосфоресцирующий синим сиянием, новенький и совершенный — такой же, каким он был на обложке альбома «Stingrays» двадцать лет назад.
— Моя первая настоящая тачка, — гордо сказал он, и, махнув рукой, добавил: — Нет, до нее были, конечно, и другие, но они не считаются. Старый «форд», «бьюик». Дерьмо собачье, — он улыбнулся во весь рот. — Я заплатил за него налом. Пять штук, в ноябре шестьдесят второго. Сейчас он стоит, по меньшей мере, раз в пять больше. Хотя, конечно, для тех, кто понимает, он вообще бесценен.
Это было просто удивительно: отполированный сверх всякой меры, на ярко-голубом — ни единой царапинки. Так заманчиво было воображать, что он действительно фосфоресцирует. Проезжая под уличными фонарями, он накапливает их свет, а потом, на скоростной магистрали, стряхивает его с себя неоново-синими крапинками. Остывая в гараже, он мог бы сиять часами. Вот и сейчас казалось, будто он сам испускает свет, неестественно яркий здесь, в полумраке.
Он поднял капот. Инжекторный двигатель 327 модели блистал чистотой, как с завода.
— Прямо слюнки текут, — я шутил лишь наполовину. — И часто ты его отсюда выводишь?
— Только по ночам, — он опустил капот. — Солнечный свет портит машины вроде этой. А смог — это просто кошмар. Можешь проверить так тщательно, как захочется. Нигде ни пятнышка ржавчины. Ни пятнышка.
Это был совершеннейший «стингрэй», совершенство линий которого было и осталось непревзойденным. Ни вычурного хрома, ни изящненьких сводиков моделей пятидесятых; ни вульгарно-фаллических, похожих на бутылку кока-колы очертаний «корветтов» семидесятых. Это была глянцевая блестящая греза с впрыском топлива, трогательная, как воспоминание о первой любви.
Я всмотрелся в окно. Салон был новехонький. Четырехскоростная коробка передач «Borg-Warner», [252] заводской запах. Глубокие сиденья черной кожи были сделаны на заказ, кожа насыщенного яркого цвета казалась живой.
Единственным незначительным изъяном в машине был рубчик на спинке пассажирского сиденья, по клиновидной форме можно было понять, что туда втискивали доску для серфа так, что она торчала из окна.
— Ты занимался серфингом?
— Руки убери, — резко ответил он.
252
«Borg-Warner» — одна из крупнейших компаний по производству комплектующих для автомобилей.
Я касался хромированной дверной ручки. Деннис тщательно вытер отпечатки моих пальцев рукавом.
— Извини, — он добродушно засмеялся. — Но когда дело касается этой машины, я становлюсь прямо фанатиком, — я видел, что он мелко дрожит
— Ага, рассказывал.
— Но у меня получалось отлично, Скотт. По-настоящему классно. Эх, приятель, да я выходил на доске перед рассветом, лишь бы не было всех этих мудаков. Сколько раз я себе задницу чуть не отмораживал. Даже в гидрокостюме. Как-то утром я ходил один и чуть не утонул. Порой я буквально чувствовал, что неподалеку кружат акулы, видел их плавники. Но они на меня ни разу не нападали, до сих пор не знаю, почему. Может, потому, что у меня настолько холодная кровь, что они даже не замечали меня, — он расхохотался, будто выдал отличную шутку. Потом указал на заднюю дверь гаража: — Пошли. Я хочу показать тебе кое-что еще.
Эта дверь выводила на узенькую внутреннюю лестницу. Солнечные лучи пробивались сквозь верхнее грязное окно, прорезали пыль. Деннис начал подниматься первым.
На половине подъема к стене была прислонена старая доска для серфа с пожелтелой смазкой; мумифицированная доска из сгинувших времен.
— Это твоя?
Он приспустился:
— Ага. Я сам ее сделал, — он перевернул доску, сдул с нее пыль. — Мой собственный дизайн. Тем летом я работал в магазинчике в Хермозе. Конечно, и дизайн потом сперли — как и все другое. Я мог бы на этом разбогатеть и всю жизнь отдыхать на Гавайях — если б вместо этого не подался в музыку. Я был инженерным гением. Видишь, какое ребро? — Он прошелся пальцем вдоль кромки. — Эту форму я придумал во время одного бензедринового прихода в июле шестьдесят второго, — он задумчиво улыбнулся. — До сих пор помню ту офигительную экстатическую ночь, — на миг на его лице появилось страдальческое выражение, но он тут же засмеялся, показывая, что не принимает себя слишком уж всерьез.
Мы продолжили подъем.
В комнате на самом верху было темно, окна были закрыты плотными жалюзи. Я почуял легкий аромат сладких духов Шарлен, и по спине пробежал холодок. Деннис распахнул жалюзи на одном из окон, впустив свет. Я понял, что это за комната еще до того, как он объявил:
— Моя старая спальня. Я в ней вырос.
Это была комната подростка из пригорода Лос-Анджелеса, где-то начала шестидесятых годов: двухъярусная кровать в колониальном стиле (на такой могли бы спать Дэвид и Рики [253] ).
253
David and Ricky — сыновья Оззи и Харриет из ТВ-шоу «The Adventures Of Ozzie and Harriet»; Эрик «Рики» Нельсон впоследствии стал известным рок-музыкантом.
Потускневшие розоватые фотографии серфинга, вырезанные из журналов, были приклеены к зеленовато-голубым обоям полосками желтого скотча. Хорошо сделанный ларь, тоже в колониальном стиле, на котором лежали кольца, наручные часы и пожелтелый носовой платок. Торшер с бирюзовым пластиковым абажуром стоял рядом с портативным черно-белым телевизором цвета морской волны. На прикроватном столике стоял проигрыватель RCA 45, на нем была поставлена пластинка «Stingrays» с песней «Шторм любви». Это было как оказаться в застывшем историческом святилище, в которое со времени его создания никто не заходил.