Инженер Петра Великого 3
Шрифт:
Я едва заметно усмехнулся. Брюс, возникший рядом, будто вырос из-под земли, уже сверлил «купца» тяжелым взглядом.
— Благодарствую за предложение лестное, почтенный, — ответил я любезно. — Однако секреты моего ремесла, знаете ли, не для продажи. Они Государю и Отечеству служат. А технологии такая штука — сегодня продашь, завтра по тебе же и ударят.
«Купец» как-то сник, промямлил извинения и быстро растворился в толпе. Брюс проводил его взглядом.
— Еще один любопытный, — протянул он. — Возьмем на прищур.
Я только хмыкнул. Ну что ж, Яков Вилимович, считайте, что я только что помог вам еще одного шведского шпиона на крючок насадить. И это, как говорится,
Новогодние гулянки отшумели, оставив после себя звон в ушах от бесконечных «Виват!» и музыки. Двор потихоньку разъезжался, а я пулей метнулся в Игнатовское. Пока Питер отсыпался после моей «огненной феерии», у нас с Федькой и Гришкой начиналась самая настоящая запара. Лаборатория стала нашей берлогой на ближайшие недели. Снаружи –январский колотун, ветер воет в трубах, а внутри, в крохотной, прокопченной химикатами каморке, кипела работа, от которой, возможно, зависело не меньше, чем от побед на фронте.
Гремучая ртуть. Мельчайшие, почти невесомые кристаллики, а силищи в них — как в бешеном быке, да еще и норов непредсказуемый. Каждый божий день мы рисковали, каждый час, как саперы, по минному полю ходили. Несколько раз мелкие порции этой дряни взрывались прямо в ступках. Федька, после того как ему чуть глаз не вышибло осколком тигля, теперь перед каждым новым замесом крестился так, будто на исповедь шел, а Гришка большую часть времени молчал, как партизан на допросе, сосредоточенно отмеряя компоненты с точностью аптекаря. Ну, или пытался.
Кремневый замок, особенно в нашу лютую зиму, — штука капризная, как барышня на выданье: то осечку даст, то искра вялая, то порох на полке отсыреет. А капсюль, если его обуздать, обещал мгновенное и безотказное воспламенение в любую погоду. Это был пропуск в новую эру стрелковки. И вот, в середине января, после бесчисленных проб и ошибок, после десятков запоротых составов и нескольких инцидентов, которые едва не закончились очень печально, мы его сделали. Первый рабочий капсюль. Маленькая медная чашечка, набитая спрессованной гремучей ртутью со всякими стабилизирующими добавками. Выглядел он, прямо скажем, не ахти, но в нем была заложена революция.
Я тут же снарядил несколько патронов для СМ-0.1Ф — моей экспериментальной фузеи. Ствол у нее был еще тот, охтинский, но я приказал его укрепить, навив поверх казенной части несколько слоев прочной стальной проволоки — конечно, не нанотехнологии, но хоть какая-то гарантия, что его не разнесет от пироксилинового пороха. Зарядил, прицелился в старую сосновую доску, прислоненную к сугробу. Сердце молотило так, что, казалось, вот-вот из груди выпрыгнет. Затаил дыхание, нажал на спуск. Щелчок ударника — и оглушительный, хлесткий хлопок, совсем не похожий на привычный гулкий выстрел из фузеи с дымным порохом. В доске — аккуратная дырка. Еще выстрел — снова четкое попадание! И еще! Десять выстрелов подряд, и ни одной осечки! На двадцатиградусном морозе, когда обычные фузеи через одну филонили! Правда ствол был горячий, пар от него шел знатный.
Федька с Гришкой, которые наблюдали за испытаниями, забыв про холод, прыгали вокруг меня, как два щенка, и орали что-то восторженное. Я и сам еле сдерживал улыбку. Это была настоящая, выстраданная потом и кровью победа. Если получится наладить хотя бы серийное производство таких капсюлей и патронов, это может серьезно изменить расклад сил в зимней кампании. Скорость и надежность воспламенения дадут нашим солдатам колоссальное преимущество. В Игнатовском был введен режим строжайшей секретности, как на каком-нибудь объекте «Икс». Охрана Орлова удвоила посты и бдительность. Вокруг Игнатовского в лесах
Информация о таком прорыве не должна просочиться ни при каких обстоятельствах. По крайней мере, до тех пор, пока мы не будем готовы штамповать эти штуки тысячами. О полноценной СМ-1, моей магазинной винтовке, я пока мог только мечтать. Технологии производства нужной стали, стабильного бездымного пороха в промышленных масштабах — все это было еще в туманном будущем, дело не одного года. Но первый, самый главный шаг был сделан.
Однако радоваться было рановато. Во время очередной серии испытаний, когда мы уже немного обнаглели и начали экспериментировать с увеличением заряда инициирующего состава в капсюле, один из них выдал неожиданно мощную вспышку. Раздался резкий треск, и из затвора фузеи вырвался целый сноп искр. Осмотр показал, что металл в месте удара бойка оплавился и пошел мелкими трещинами, как паутина. Еще немного, и затвор могло бы разнести вдребезги, покалечив стрелка. Проблема стабильности и предсказуемости гремучей ртути не исчезла. Наш капсюль был эффективен, но все еще опасен. Предстояла еще долгая и нудная работа по его доводке до ума.
Стоило мне высунуть нос из своего тихого Игнатовского и вернуться в Петербург, как тут же закрутило-завертело в придворной карусели. После тишины и сосредоточенности лаборатории это все казалось шумным и пустым. Интерес к моей скромной особе после новогоднего салюта не поутих, наоборот, разгорелся. Куда ни сунься — везде любопытные взгляды и настырные расспросы. Особенно доставала Дарья Арсеньева, одна из самых трепливых фрейлин будущей государыни. Эта вертихвостка, похоже, задалась целью вытянуть из меня все секреты «лапландского изумруда». Она буквально по пятам за мной ходила на ассамблеях, заваливая вопросами. Я отмахивался общими фразами, ссылался на гостайну, но она и не думала отставать, глазенки так и сверкали от азарта, как у гончей, учуявшей лису.
Мария Гамильтон, в отличие от прямолинейной, как оглобля, Арсеньевой, подкатывала куда хитрее. Эта девушка, с ее ангельским личиком и тихим голоском, вызывала у меня какую-то особую симпатию. И оттого ее интерес был вдвойне приятен. Она вкрадчиво интересовалась тонкостями, и самим «изумрудом», и мифическим «стабилизатором», без которого, по моей же легенде, и фейерверк был бы так себе, и цвета не такие забористые. Она выспрашивала о его составе, о способах хранения, о том, насколько он летуч и опасен. Вопросы были настолько в точку, что нет-нет да и закрадывалось неприятное подозрение: уж не химик ли она сама, или кто-то очень грамотный ей на ухо шепчет, что спрашивать? Я гнал от себя эти мысли, надеясь, что это просто живое любопытство, а в худшем случае — кто-то умело ее использует. Делал вид, что польщен ее тягой к науке, и, как бы по большому секрету, сливал ей какую-то чушь, еще больше запутывая следы. Пусть покопаются, может, и сами что-нибудь интересное надумают.
Чтобы подогреть их любопытство и направить его в нужное мне русло, я провернул один фокус. В своей Инженерной Канцелярии, где теперь вечно терлись какие-то люди — от моих «академиков» до просителей и поставщиков, — я «случайно» оставил на столе, в приемной, несколько листков с «заметками». Там были нацарапаны какие-то формулы, чертежи непонятных агрегатов и, самое главное, несколько фраз о «стабилизаторе», его «уникальных свойствах» и «способности усиливать свечение металлов при высоких температурах». Бумажки пролежали на видном месте ровно столько, чтобы их успели заметить и, может, даже срисовать, а потом «исчезли». Яков Вилимович, которому я рассказал об этой маленькой диверсии, только ухмыльнулся.