Инженю
Шрифт:
— Да.
И достойный кюре Боном встал, чтобы идти в церковь.
Но стояла такая мягкая, теплая, чудная погода, что было бы грешно покидать этот нежный воздух и прелестную тень. Сад, действительно, источал сладостные ароматы и дышал свежестью; покрытое дерном сиденье кюре приобрело такую расслабляющую и приятную мягкость, которая казалась снисходительностью неодушевленных вещей к потребностям тела.
Кюре, наполовину уже поднявшийся, снова, вздохнув, опустился на скамью.
— Я слышал, что
— Я тоже так думаю, — смиренно пробормотал грешник.
— Ну, что ж, тогда, если это вас не стесняет, — сказал довольный кюре, — поведайте мне здесь, на ушко, вдали от свидетелей, все, что вы рассказали бы мне в исповедальне. Рана ваша болезненна, не будем усугублять ее переходом в церковь.
— Охотно, — согласился грешник: его явно устраивало предложение кюре. — Должен ли я встать на колени, отец мой?
Кюре поднял глаза, оглянулся вокруг себя и заметил в нижнем окне свою служанку, с любопытством следившую за этой сценой.
Кюре Боном обратил на нее внимание кающегося грешника.
— Вижу, — ответил тот (он представился ей, когда она проводила его в сад), — это мадемуазель Жаклин… Я с ней знаком.
— Вот как! Ну что ж, увидев вас на коленях, она не поймет, в чем дело, — сказал кюре, — и может прийти сюда, а это будет нас стеснять; тогда как наш разговор она сочтет вполне естественным. Поэтому садитесь сюда, рядом со мной, и начинайте.
XXIX. ИСПОВЕДЬ
Грешник нахмурил брови, скорчив несколько болезненных гримас, и судорожно дернулся.
Кюре, успокоившийся не до конца, слегка отстранился.
— Прежде всего скажите, как вас зовут, сын мой, — спросил он.
— Оже, господин кюре.
— Оже, — машинально повторил тот. — И чем вы занимаетесь?
— Господин кюре, я служу или, вернее, служил у его светлости графа д'Артуа.
— В каком качестве? — с удивлением осведомился кюре Боном.
— В качестве… — Оже, казалось, замешкался, но затем договорил, — доверенного лица.
Как легко догадаться, кюре изумился еще больше.
— Но это значит, мой друг, что у вас есть знаменитый покровитель и вы смогли, мне кажется, обрести во всемогуществе принца превосходное средство от всех ваших бед, каковы бы они ни были.
— По-моему, господин кюре, я уже сказал вам, что больше не принадлежу ко двору принца.
— Значит, он вас выгнал?
— Нет, господин кюре, я ушел сам.
— Почему?
— О, как вам сказать! Потому что тот род службы, которую я был вынужден нести, совершенно мне не подходил… Даже у бедняка есть человеческие
— Вы удивляете меня! — с интересом заметил кюре, придвигаясь поближе к кающемуся грешнику. — Какой род службы требовал от вас господин граф д'Артуа, если вы не смогли пойти на это?
— Господин кюре, вы знаете графа д'Артуа?
— Знаю как человека очаровательного, остроумного и порядочного.
— Верно, но распущенных нравов…
— Однако, — краснея, пробормотал кюре.
— В общем вы понимаете, что я хочу вам сказать, не правда ли?
— Я здесь для того, чтобы слушать вас, сын мой.
И славный кюре напустил на себя строгий вид исповедника, приготовясь выслушать нечто такое, чего, как он начал думать, не скрывают до конца церковный полумрак и тень исповедальни.
— Итак, я был на службе у господина графа д'Артуа, — продолжал Оже, — чтобы угождать его удовольствиям…
— О сын мой!
— Отец мой, я вас предупреждал: я должен признаться вам в вещах одновременно и постыдных и страшных.
— Почему же вы согласились на подобное ремесло, сын мой?
— Что поделаешь, жить ведь надо!
— Поискав получше, вы, наверное, смогли бы найти более достойные средства к существованию, — неуверенно заметил священник.
— Я сам себе сказал это, но слишком поздно.
— И сколько времени вы служили у его королевского высочества?
— Три года.
— Это много.
— В конце концов я его оставил.
— Слишком поздно, как вы говорите.
— Лучше поздно, чем никогда, отец мой.
— Вы правы… Продолжайте.
— Принц поручил мне… Ах, отец мой, при воспоминании об этом стыд сжимает меня за горло и душит.
— Мужайтесь, сын мой.
— Принц поручил мне… Увы! Я не знаю, как рассказать об этой гнусности столь достойному человеку, как вы.
Священник перекрестился.
— Его королевское высочество поручил мне, — повторил Оже, — соблазнить девушку из этого квартала.
— О Боже мой! — прошептал кюре с выражением явного ужаса на лице.
— Да, господин кюре, он поручил мне совратить красивую, прелестную девушку, гордость и надежду старого отца.
— О несчастный, несчастный! — пробормотал священник.
— Вы прекрасно понимаете, что я недостоин прощения! — воскликнул Оже.
— Вы не правы, ибо всякий грех прощается; но как ужасно браться за такое поручение!
— Увы! Я до сих пор содрогаюсь, отец мой, хотя привычка к преступлению ожесточает душу.
— Неужели вы имели несчастье преуспеть?
— Нет, господин кюре. Священник с облегчением вздохнул.
— Если бы я преуспел — его светлость платил мне довольно много для того, чтобы я своего добился, — если бы я преуспел, я не говорил бы вам: «Я покончу с собой» — нет, я уже был бы мертв!