Иоанн Грозный
Шрифт:
Константин Борисович лежал на высокой кровати в дальней горнице под образами. Василий Григорьевич, старший из братьев Грязновых, сидел подле него на короткой лавке. Теребил не отвечающую руку и повторял: «Почто оставляешь нас, дядя Костка?! На кого?» Он вспоминал собственного безвременно ушедшего отца и толстые слезы собирались у его внушительного носа.
Вошедшие кивнули приторно красивому Григорию Григорьевичу, без охоты отлучившегося государя. Григорий подошел к вошедшей родне, нетерпеливо с посвистом сморкаясь в кружевной платок. Григорий Григорьевич меньше других походил на Грязновскую породу. Сложением
В горнице густо висел аромат ладана, мирра, деревянного масла. С ноги на ногу переминались стоявшие дьячок и поп, только что последнее покаяние принявшие, причастившие Святых Тайн, умирающего соборовавшие. Изуродованные желтыми жирными мозолями стопы Константина Борисыча торчали из-под края пестрого покрывала, готовясь в гроб.
Напоследок Константин Борисыч задышал громко и глубоко. Потом ненадолго затих. И снова хриплые вдохи, словно запасался воздухом на тот свет. Прислуга - холопы Константина Борисовича, бабки, женщины с детьми, девки, толкавшиеся позади мужчин, заголосили разом. Кабальные думали о будущем. Врата темной свобода открывалась со смертью владельца.
Яков не сдержался, рванулся к дяде, едва не перевернув лохань с водой, уже подготовленной для обмывания покойника. От Константина Борисыча видел только добро. Заменив отца, стал он и опекуном, и направителем. Услышав Якова, Василий Григорьевич подвинулся, дав младшему брату место на лавке. Константин Борисович еле поднял сморщенные веки. Уставился молочными бельмами глазам, узнал Якова. Дядя Костка кряжисто вцепился племяннику в пальцы, остро зашептал про бренность жизни. Сколь не наживай, уйдешь голым.
Яков слушал любимого дядю, и возвышенная скорбь минуты высекала кремнем слова в памяти. Старший брат Якова - Василий Григорьевич нетерпеливо хрустнул позвонками, повторно вопросил попа, что содержалось в известном ему завещании. Поп подтвердил: три дни, как составлено положенным порядком в присутствии пяти свидетелей. Тогда Василий Григорьевич еще шел к Новгороду с царским войском. «Всюду не поспеешь!» - притворно вздохнул старший Грязной. Поколебался: а где завещание? Поп скосился на образа. Верно, завещание за иконами, место надежное, святое. Чтобы до икон добраться надо мимо постели умирающего лезть. Горенка узкая, кровать заденешь. Остается ждать, когда дядю Костку ангелы или черти унесут. Василий Григорьевич подумал столь явственно, что наложил крест на рот, как бы мысль ненароком в вылетевшее слово не оформилась.
За окном и дверьми трещал пожар, доносились призывы к помощи, шум побоища. Грязновы, кроме Якова, упускали время для обогащения. Гадали, компенсирует ли дядино наследство потерю.
Внутри Константина Борисовича будто шорох прошел. Жила ли лопнула, душа ли открепилась от средостения. Он затрепетал.
– Отошел! – в дальних сенцах, застонали, затянули заупокойную плакальщицы. Потянулись к трупу.
Василий Григорьевич не сумняшася закрыл покойному глаза, небрежно дополна всыпал в рот мелкой монеты на загробные издержки. Под вой баб, причитанье отпевавшего священника, отодвинул бедром постель, шагнул к образам. За Богородицей разыскал бумагу. Развернул и сунул под нос Якову: «Читай!»
Яков лежал на груди покойника, словно энергия его жизни, как родная земля былинному Святогору, способна была омолодить старческие кости, освежить, округлить вялые мышцы, заблистать в тусклых очах. Яков натужно рыдал. Он сотрясал труп, выколачивая остаток выскользнувшей умершей жизни. Капля елея, застрявшая в межбровье дяди Костки скатилась на немое веко.
Поп буркнул на Якова с неодобрением. Родня тоже глядела не без удивления на чрезмерное проявление привязанности. Для Грязных Константин Борисович давно был сработанным человеческим материалом. Занимало лишь, сколько тепла и света могут дать старые дрова, брошенные в печь корыстолюбия. Константин Борисович справедливо слыл стариком состоятельным.
Василий Григорьевич морщился, тряся листком завещания, без ума смятого скорбящим Яковом и отобранного у него, чтоб в сердцах не сгубил. Ну, не дурак ли?! Все помрем. Не отписал ли Яшке брат Костка, чего я не знаю? Неспроста, бес, бьется!
Дымя кадилом, и тяня нараспев молитву, поп подвинулся к Василию Григорьевичу, заглядывая в бумагу через плечо. Сглотнув слезы, Яков собирался читать. Священник вдруг вырвал бумагу, крикнув: «Завещание лживое!» Причитавшие бабки и гудевшие в ожидании поминального кваса соседи притихли.
– Как лживое!! – Василий Григорьевич схватил попа за грудь.
Поп был дородный. Едва двинулся с места.
– Издали вижу: не на том третьего дня кресты ставили. Бумага желтая, иная. На завещание я бумагу из церкви приносил. Свою бумагу я узнаю.
– Ах ты, соборная крыса! – с шипением бушевал Василий Григорьевич. – Ты дядю Костку подговаривал постричься в монастырь да на церковь свое имение отписать. Неведом тебе царский запрет делать вклады в церковь значительные, родню по миру пускающие?
– Тебя что ли Константин Борисыч по миру пустил, московский ворюга?! – не сдавался поп. – На третьей воде ты кисель. Ильины – вот истый его боярский корень захудавший. Константин Борисович поднял имя Ильиных из убожества. Вы же, Грязные, гадюки, вьюнами примотались к роду Ильиных. Сирота покойник. По духовной кому хочет, дает. Константин Борисович был человек богобоязненный. В церкву всегда ходил, постился и жертвовал!
Василий Григорьевич сморщился, как кислое яблоко съел:
– Я тебе пожертвую! Я тебе дам – сирота! Вон нас сколько стоит! Константин – брат мой двоюродный. Всяк знает в Софию он ходил, а не в твою ближнюю церкву. Болезнью дядиной ты воспользовался, тем светом грешником запугал. Если это завещание неверное, где твое?!
– Да ты его и выкрал, кромешник! Псарями с братьями в станице у Пенинского служили, кто не ведает? Теперь царю зад лижете? Вымарал завещание, подлюка! Подменил, положил за образа, где верное лежало, а еще меня спрашивает: где завещание. Будто не знает! Церкви завещал добро покойный.