Иоанн Грозный

Сорокин Александр Сергеевич

Еще дальше, сразу не замеченный, валялся труп безвестного бродяги. С невнятным урчанием человека рвали волки. Вороны соперничали с четвероногими, всякий раз взлетая, когда раздраженные волки щерились кидались на супротивников.

– Насчет Магнусова письма. Догадался? – развернул лошадь к Матвеиному жеребцу Годунов.

– Как не догадаться! – угрюмо вздохнул Матвей.

– Никому до меня письмо не показывал?..

Матвей с отрицанием молчал.

– Кто корону рисовал?

Вороны заграяли. Хрустнул валежник. Матвей оглянулся

по сторонам. Неужто человек какой идет, который избавит или отдалит неприятный разговор. Годунов не отводил от Матвея карих

Глаз, не искал причины шороха. Глаза его не бегали, как могло бы быть с Матвеем при подобных обстоятельствах. Выбрав уединенное место, Годунов не сомневался: никто не слышит.

Матвей перевел дух:

– Яков рисовал.

– По чьему наущению?

Новый тяжелый вздох:

– По-моему.

Матвей упрощал Годунову задачу, и Борис улыбнулся:

– Ты вел обоз. Тебе Магнус давал письмо, люди видели. На тебе ответственность. Чего сразу честно не признался?

Звякнуло стремя. Матвей соскочил с коня, схватил Годунова за ногу. У того мимолетный страх проскочил в глазах: как бы дурак не прибил часом, воспользовавшись недоступностью чащи. Но Матвей, ухватившись за сапог Годунова, ныл:

– Прости, батюшка! Помоги, батюшка! Не сберег письма, посеял!

Гнувший подковы великан превратился в младенца. Плакал, униженно молил, слюнявился, целовал голенище. Годунову стало неприятно, он готов был сквозь землю провалиться, жалел о затеянном разговоре. Никакого права не имел называться батюшкой этот не знавший женщины юноша. Перед ним унижался ровесник. А Матвею так хотелось жить, дышать, ощущать в себе молодую переполнявшую тело гибкую силу. Жить пока весело и легко. Он не износил организм, как дедушка Костка. Ему еще жениться, наслаждаться любовными утехами, сладко есть да пить, тешить честолюбие ростом в государевой службе. Моля Годунова, внутренне признавая, что умнее тот, Матвей пылал ненавистью за предъявленный счет. Сию минуту гроза бы миновала, а там был бы случай, счелся б он с Борисом.

Борис коленом оттолкнул Матвея, показывая: не надобно слез.

– Головой бы подумал, как такое письмо государю преподнести, с рисунком. Не слыхали и не видали писем подобных. Эзельский властитель Магнус – не ребенок, чтоб ему в письмах вместо слов гербы малевать. Письмо же показать придется, оно в книгу полученным вписано. Уверен ты, что старое письмо не сыщут?

Матвей никак не был уверен, что подлинник не найдется. Растирал кулаком и рукавом непрерывно бежавшие слезы, галдел:

– Землю сгрызу, не сыщется!
– и потом: - Придумай что-нибудь, Борюшка!

– Спознаюсь с тобой, на плаху вместе пойдем. Много недоброжелателей у меня. Не ведаешь?.. Попробую помочь, но услуга за услугу.

– Говори, все выполню. Человека убью!

Годунов положил на грудь короткий крест:

– Грех какой говоришь! Убивать никого не надо, а вот что требуемо.

И Борис

под долбеж дятлов, карканье ворон и чавканье волков, с треском раздиравших мертвячьи кости, изложил Матвею озадачившую его проблему. Матвей был сражен. Силач ожидал и задачи, связанной с применением физической силы: вызвать на поединок, на кулачках подраться. Ему думалось, никогда не справиться с тем, что поручал Борис: подыскать невест царю и царевичу. Не знал, как и подойти. Исполнить царское веленье Матвею было так же тяжко, как и Годунову. Тем не менее, ему ничего не оставалось, как поклясться помочь. Соскребнув дерна, Матвей проглотил его в верность клятве. Борис земли не ел, дал лишь обменное слово, поцеловав нательный крест. Его крест поцеловал и Матвей.

Радостный Грязной вскочил на коня, вонзил шпоры под брюхо сивому. Жеребец сел от боли на зад. Матвей сорвал с плеча лук, вставил стрелу из колчана и метко пульнул в волка, жравшего покойника. Волк дернулся. Отлетел от трупа силой удара и забулькал кровью из горла. Хотелось бы Матвею стрельнуть и в другую сторону.

Оставив Годунова в лесу, Грязной спешной рысью полетел к ждавшим на дороге Василию Шуйскому и Якову, недоумевавшим, о чем столь долго говорит Годунов с молодым опричником. Матвей безжалостно вонзал шпоры в бока Беляка.

У простых людей и хитрость не без придури. Отъехав от Шуйского, Матвей зашептался с Яковом, передавая уговор с Борисом. Племянник старался разделить, а то и переложить ответственность за подделанное письмо на дядю.

Яков удивлялся:

– Как Годунов проведал, что в письме нарисована корона? На свет что ли выглядел?

– Бумага плотная. Вряд ли видно.

– Ты проверял?

– Знамо!

– Чего, знамо! – бушевал Матвей. – А если вскрыл он письмо?

– Посмел государево письмо вскрыть?!

– Мы же посмели. Распарил сургуч и расклеил.

– Не положено же!

– А что мы сделали, положено?

– Ты рисовал!

– А ты упрашивал!

Как не верти, выходило: лучше иметь Годунова другом, чем врагом. Племянник и дядя задумались, как вывернуться. Дядя был почище племянника в помыслах. С бабами близко по щекотливым вопросам не общался. Долго молчали. Яков пожурил племянника, что голова пса, привязанная к сбруе его жеребца, смердит нещадно.

– Потерял я свою голову. Без головы же государем не велено. Полкана помнишь?

– Пса, что в Нарве привязался?

– Он и есть.

Настроение Якова окончательно испортилось. Он вспомнил пса, которого ласкал.

– Другую собаку не нашел?

– Не деда Костки кобелей же было резать?

Яков считал, что и других собак жалко резать. По природной чувствительности глаза его увлажнились. Матвей же сухо сказал: де, знает он только двух баб, которых можно представить кандидатками в жены государевы – будущую жену свою, Ефросинью Ананьину, и изнасилованную им в бане странноприимного дома недавнюю девицу, кличимую Марфой.