Иосиф Бродский глазами современников (1995-2006)
Шрифт:
Наша последняя встреча состоялась в Нью-Йорке, примерно за три недели до его смерти в январе 1996-го. День был отвратительный, на улицах — слякоть. Иосиф приехал из своей бруклинской квартиры и зашел в кафе на Юнион-сквер, где Мари и я обедали с Роджером Страусом и Джонатаном Галасси. Мы приехали в Нью-Йорк на выходные, чтобы посмотреть пьесу Брайана Фрила "Молли Суини", — худшие выходные, какие когда-либо выдавались: метель была такая, что транспорт запрудил все улицы. Однако к полудню пробки уменьшились, и Иосиф отважился на вылазку в Манхэттен. Он был бледен, есть не стал. Но просидел с нами до конца обеда: разговаривал, выходил покурить, снова садился, снова разговаривал, причем ясно было, что он не в лучшей физической форме, снова выходил покурить — и наконец отправился домой. Милый
136
Имеется в виду вручение Нобелевской премии Ш. Хини.
Но, знаете, говоря вам все это, я вдруг подумал, что на самом деле последняя наша встреча состоялась после его смерти, в петербургской квартире, в той самой, где он жил с родителями: мы были в компании его друзей юности, в этих пустых полутора комнатах, единственным убранством которых служи- ли фотографии — те, что сделал в день отъезда Иосифа его друг Миша Мильчик; он, кстати, тоже был там. Все это происходило воскресным утром в июне 2003 года. Мы стояли кружком, пили водку и закусывали ее кексом. Я прочитал стихотворение "Оденское", которое посвятил памяти Бродского. Волнующий, трогательный, щемящий, незабываемый миг!
Несколько раз вы выступали вместе с Иосифом: в США, Великобритании, Ирландии, даже в Финляндии. Какое из этих совместных выступлений вам запомнилось лучше всего и почему?
Я помню многие из этих выступлений. Например, в Гейт-театре в Дублине, куда Иосиф был приглашен читать в один прекрасный воскресный вечер в начале 1980-х. Я читал его переводы и все торопил Иосифа закончить выступление до десяти часов — в это время по воскресеньям закрывались в те годы пабы. Но, разумеется, он пропустил мое замечание мимо ушей и все читал и читал в своей замечательной манере, пока наконец не пробил час, после которого выпить было уже негде… А вот еще один случай: мы оба принимали участие в вечере памяти Мандельштама, который состоялся в Лондоне. В зале сидел Исайя Берлин, а у меня было волшебное ощущение, что за спиной у выступающего Иосифа с одной стороны витает тень Мандельштама, а с другой — Ахматовой. И все же я думаю, что самым запоминающимся и характерным было выступление в Финляндии, в Турку, потому что мы оба внесли свою лепту — я читал там собственные стихи, а Иосиф, когда подошло время, просто устроил лекцию о том, что и кого следует читать. Збигнева Херберта, Роберта Фроста, Томаса Харди. Весело, безапелляционно, без всяких там угрызений совести.
Вы написали стихотворное вступление к "Вечеру с Иосифом Бродским", который состоялся в феврале 1988 года в Американском Репертуарном театре в Гарварде. Оно опубликовано? Помните ли вы, по какому поводу оно было написано?
Разумеется. Несколькими месяцами ранее Иосиф побывал в Стокгольме, на церемонии вручения ему Нобелевской премии, и был на пике своей славы. К тому времени мы с ним еще больше близились: летом он приезжал в Дублин на пару дней, и мы провели их вместе, предоставленные сами себе. Стояли жаркие дни, и мы, в поисках прохлады, прогуливались, обдуваемые морским ветерком, по Южной Стене, вдоль длинной оконечности Дублинского порта, простирающейся до устья реки Лиффи, куда заходят и откуда выходят суда. Иосифу это напомнило бесконечные набережные Петербурга, и он откровеннее, чем раньше, рассказывал о семье, о своей молодости. Не говорю, что он делился со мной сердечными тайнами; просто в его словах чувствовались нежность и боль утраты, готовые выплеснуться наружу от одного вида пустынного каменного мола и волн от проходящих судов. Как бы то ни было, после этих двух дней я уже не сомневался более в нашей дружбе и чувствовал себя соответственно абсолютно свободно: в каком-то смысле, воплощением — и прославлением — этой беззаботной
Поэт, чей глас иных из нас
Еще до гласности потряс,
Сегодня с нами;
Он сам прошел свой трудный путь
И не нуждается отнюдь
В моей рекламе.
Втолковывать, кто он таков,
В аудиторье знатоков
Едва ли стоит;
В потемки брежневских времен
Еще юнцом ворвался он,
Как астероид.
Лирическое ремесло
Он в корне обновил — назло
Гнилым привычкам;
Он рифмам новый дал накал,
А поэтический вокал
Оставил птичкам.
В его стихах обрел свой глас
Тот страшный мир, что новояз
От света прятал;
Боль оскорбленных душ воспев,
Естественно, он вызвал гнев
Большого Брата.
Мне вспоминается рассказ,
Как человек дневник свой спас
В года террора;
Он в банку рукопись закрыл
И во дворе ее зарыл
Позадь забора.
Я представляю этот вид,
Ночь на исходе, он спешит,
Скрипит лопата;
Когда за истину казнят,
Ее скрывают, будто клад
Сребра иль злата.
Но случай Джозефа — иной,
Он не пытался под землей
Зарыть талант свой;
Он в стены смерзшиеся бьет,
Он изнутри ломает лед
Лжи и тиранства.
Он гонит разъяренных львов
Сквозь обручи горящих слов —
Сердец мучитель!
Без клетки сей аттракцион:
Ни зритель в нем не огражден,
Ни укротитель.
Стихи, как Милош говорил,
Суть звери горние; их пыл
И ярь — от солнца.
Они сидят и бьют хвостом,
Глядят и дышат жарким ртом
На стихотворца!
Нет, это не витийства блажь,
Не риторический вираж —
А счастье встречи
С поэтом, чей могучий дар
Достоин пушек и фанфар —
Не то что речи!
Ты помнишь, Джозеф, в том году
В пустынном Дублинском порту
Средь мачт и чаек
Весь день гуляли мы с тобой,
Стихи твердя наперебой, —
Тандем всезнаек.
Всех перебрав наперечет,
Решали — кто не волочет,
Кто нынче в силе;
Кого — в тираж, кого — в музей,
Но выше всех своих друзей
Превозносили.
И вот средь нас — один из них, —
Расслышавший в волнах морских
Свой стих заветный,
Чья шхуна гордая "Полет" [137]
137
Речь идет об огромном резонансе, вызванном поэмой Дерека Уолкотта "Шхуна "Полет"".
Свершила за какой-то год
Путь кругосветный.
Его стихи оснащены
Так, что ни бурям с вышины,
Ни буканьерам
Их с курса верного не сбить;
Не знаю, с кем его сравнить —
Сравню с Гомером.
Или с Шекспиром: как Шекспир,
Райка и кресел он кумир
С душой повесы,
Сжигая свечку с двух сторон,
И ставит, и играет он,
И пишет пьесы.
Замри же, зал; померкнет, свет,