Иосиф Бродский глазами современников (1995-2006)
Шрифт:
Как вас наградила родина за ваш вклад в бродсковедение?
Получил шесть лет: четыре — зоны и два — ссылки. На самом деле, мне, по их расчетам, полагалось меньше (уже после моего прибытия в зону следователь В. Карабанов вызвал мою мать и жену и предложил — "как частное лицо"! чтобы я написал просьбу о помиловании, обещав, что в таком случае "Михаил Рувимович через год будет воспитывать своих детей". Жена живо описала это действо в письме, доставленном в зону: "Он меня спросил: "А вы-то что сами для своего мужа хотите?" — "Я
Как реагировала ленинградская интеллигенция на дело Хейфеца?
Дело Хейфеца вызвало неожиданный общественный резонанс. До тех пор молодая литературная школа в Ленин граде рассуждала так: трудно жить и работать при советской власти, но Россия — единственное место в мире, где способен творить русский писатель. Что бы ни было, здесь всегда сохранялся шанс работать творчески, одновременно как-то зарабатывая на жизнь — переводами, дувЬшжом фильмов, халтурками на малых студиях, внутренними рецензиями. Сама идея отъезда из СССР выглядела духовно порочной — если исключить, конечно, возникновение еврейского национального сознания в чьей-то литературной душе. В этом варианте считался допустимым и отъезд. Но таких случаев было ничтожно мало.
Кажется, в 1973 году я получил вызов из Израиля. Узнав об этом, Боря Стругацкий сказал мне: "Дезертирство это, Мишка! Мы держим фронт. Сплошной линии нет, каждый сидит в своем окопчике. Но я всегда знал, что где-то за горизонтом в своем окопчике сидит Мишка. И — было легче держать оборону. Сейчас ты дезертируешь. Езжай. Твой выбор. Но мне — будет труднее…".
Когда же рассказал о вызове Юрию Осиповичу Домбров- скому, он откликнулся: "Значит, меня одного оставляете?" — "Но здесь я никому не нужен". — "Вы не нужны здесь только тем людям, которые сами тут никому не нужны. А России вы нужны".
Я повздыхал… и остался. Так же мыслили все мои сверстники в тогдашней молодой литературе. И Бродский тоже от нас не отличался: перечитайте-ка его предотъездное письмо на имя Брежнева! Марамзин — тот, даже выйдя из зала суда, не собирался эмигрировать: "Что русский писатель будет делать на Западе!"
Но когда через шесть лет я вернулся в Ленинград, то застал — литературную пустыню. Уехали из города почти все знакомые литераторы, не только изгои, но даже люди, признаваемые властями. Город будто опустел!
Я вовсе не связывал пустошь с собственным "делом": слишком скромное место в литературной жизни города занимал. И осознал связь случившегося с собой, только прочитав уже в Израиле повести Сергея Довлатова. Мы с Сергеем практически не были знакомы (изредка раскланивались в Союзе писателей, и все). Тем не менее я упомянут четырежды в его собрании сочинений. Вот, к примеру, цитата из "Заповедника":
"—Я
Кто они? — спросила Таня.
Те, кто мне всю жизнь отравляют. Вот пусть они и едут.
Тебя посадят.
Пусть сажают. Если литература — занятие предосудительное, наше место в тюрьме… И вообще за литературу уже не сажают.
Хейфец даже не опубликовал свою работу, а его взяли и посадили.
Потому и взяли, что не опубликовал. Надо было печататься в "Гранях". Или в "Континенте". Теперь вступиться некому. А так на Западе могли бы шум поднять.
— Ты уверен?
— В чем?
— Что Миша Хейфец интересует западную общественность?
— Почему бы нет? О Буковском писали. О Кузнецове писали… Еще раз говорю — не поеду.
— Объясни — почему?
— Тут нечего объяснять… Мой язык, мой народ, моя безумная страна… Как раз березы меня совершенно не волнуют.
— Так что же?
— Язык. На чужом языке мы теряем 80 процентов своей личности. Мы теряем способность шутить, иронизировать. Одно это меня в ужас приводит".
Как всякий истинный писатель, Сергей уловил глубинные мотивы в психологии наших коллег: "Просто я не мог решиться. Меня пугал такой серьезный и необратимый шаг. Ведь это как родиться заново. Да еще по собственной воле. Большинство людей и жениться-то как следует не могут".
Но в финале повести герой уезжает в Штаты!
…После моего "дела" множество питерских молодых литераторов, у кого оказалась возможность уехать по израильской визе, покинули Ленинград. В Мичиганском университете еще раньше профессорствовал Иосиф Бродский, в Дартмутском сделался профессором Лев Лосев, в парижской Сорбонне — профессорствовал Ефим Эткинд, в редакции парижского "Континента" и "Эха" работал Владимир Марамзин, Игорь Ефимов организовал издательство "Эрмитаж". В "Новом американце" появился редактор — Сергей Довлатов.
А в Иерусалимском университете позже всех начал службу новый научный сотрудник — Михаил Хейфец.
Сейчас фигура Бродского предстаёт перед читателем то бронзовым монументом, то объектом идеологических спекуляций и кладом верификационных находок. Каков для вас реальный Бродский сегодня?
Я по-прежнему больше люблю "своего", то есть раннего, "русского" Бродского. Из поздних сочинений ближе некоторые куски прозы. Да, понимаю всю искусность, глубину мыслей в стихах "заграничного" периода, но сердцу не прикажешь — ранний Бродский ближе…
Главный урок, извлеченный из собственного общения с феноменом Бродского, — это вера в справедливость объекта, которым я сам преимущественно занимаюсь. Иосиф воспринимается как "монумент", как "классик"? Значит, есть смысл оставаться верным себе, пренебрегая соблазнами — деньгами, признанием (властей или общества — все едино), личными успехами. Не получится — значит не получится, значит не дано было свыше, но только так, сохраняя верность себе, можно чего-то прочного в жизни достичь.