Исцеление наших самых глубоких ран. Холотропный сдвиг парадигмы

Гроф Станислав

Еще будучи в Чехословакии, я читал об Аборигенной американской церкви, синкретической религии, соединяющей в себе христианские и индейские элементы и использующей в качестве причастия мексиканский психоделический кактус пейот. Меня очень заинтересовало самому пережить церемонию пейота, что дало бы мне возможность сравнить терапевтическое применение психоделиков с их использованием в терапевтическом контексте. После своего приезда в США я искал такую возможность, но безуспешно. Во время нашего заключительного обсуждения после третьего ЛСД-сеанса Кена у меня мелькнула мысль, что он может иметь какие-то связи с Аборигенной американской церковью и помочь мне найти группу,

которая позволила бы мне участвовать в их церемонии пей-ота. Кен обещал мне рассмотреть этот вопрос с Джоном Митчеллом, известным «вождем пути», или руководителем священных церемоний, племени потаватоми, который был его близким другом. Через несколько дней Кен позвонил мне, чтобы сообщить кое-какие хорошие новости. Джон Митчелл не только приглашал меня в качестве гостя на свою церемонию пейота, но и предлагал взять с собой еще несколько человек из нашего персонала.

В следующий уик-енд мы впятером летели из Балтимора в Топеку. В группу входили наш музыкальный терапевт Хелен Бонни, ее сестра, психоделический терапевт Боб Лейи, профессор религии Уолтер Хьюстон Кларк и я. Мы взяли напрокат машину в аэропорту Топеки и поехали оттуда в глубь канзасской прерии. Там в безлюдном месте стояли несколько вигвамов, место проведения священной церемонии. Солнце садилось, и ритуал должен был вот-вот начаться. Но прежде чем мы могли присоединиться к церемонии, нас должны были принять другие участники, которые все были коренными американцами. Мы должны были пройти через трудный процесс, напоминавший драматический сеанс групповой терапии.

Присутствующие горячо и взволнованно говорили о мучительной истории покорения Америки белыми захватчиками – о геноциде американских индейцев, изнасилованиях их женщин, экспроприации их земли, бессмысленном массовом убийстве буйволов и многих других зверствах. После пары часов драматичного общения эмоции постепенно улеглись, и индейцы, один за другим, принимали нас в свою церемонию. В конце концов остался только один человек, который продолжал яростно протестовать против нашего присутствия, – высокий хмурый мужчина. Его ненависть к белым людям была безмерной.

Потребовались долгое время и масса уговоров его соплеменников, которые были огорчены возможной дальнейшей задержкой церемонии, прежде чем он в конце концов неохотно согласился, что мы можем присоединиться к группе. Наконец все было улажено, по крайней мере на поверхности, и все мы собрались в большом вигваме. Был зажжен огонь, и началась священная церемония. Мы глотали бутоны пейота и передавали по кругу жезл и барабан. Согласно обычаю коренных американцев, тот, у кого находился жезл, мог петь песню или высказываться; был также вариант передавать его дальше.

Хмурый мужчина, который так не хотел нас принимать, сидел прямо напротив меня, прислонившись к центральному столбу вигвама. Он излучал гнев и враждебность, и всем было очевидно, что он сердится. В то время как все другие участники искренне отдавались церемонии, он оставался бесстрастным и равнодушным. Всякий раз, когда жезл и барабан совершали круг и приходили к нему, он очень сердито передавал их дальше. Под влиянием пейота мое восприятие окружающего крайне обострилось. Этот мужчина становился больным местом в моем мире, и я обнаруживал, что мне все болезненнее на него смотреть. Казалось, его ненависть исходила из его глаз подобно ярким лазерным лучам, которые уничтожали меня и наполняли весь вигвам. Он умудрялся сохранять свою упрямую позицию на протяжении всей церемонии.

Наступало утро, и незадолго до восхода мы передавали жезл и барабан в последний раз. Это была возможность

для каждого сказать несколько заключительных слов о своем опыте и впечатлениях от прошедшей ночи. Речь Уолтера Хьюстона Кларка была исключительно длинной и очень эмоциональной. Он выражал свою глубокую благодарность за великодушие наших индейских друзей, которые разделили с нами свою прекрасную церемонию. Уолтер особенно подчеркивал тот факт, что они приняли нас, несмотря на все, что мы с ними делали, – оккупировали и крали их землю, убивали их народ, насиловали их женщин и истребляли буйволов. В какой-то момент своей речи он упомянул обо мне – не помню, в каком контексте: «Стен, который так далеко от своей родины, своей родной Чехословакии».

Как только Уолтер произнес слово «Чехословакия», мужчина, который всю ночь возмущался нашим присутствием, вдруг стал странно взволнованным. Он встал, пересек вигвам и растянулся передо мной на земле. Он спрятал свою голову у меня на коленях, громко плача и всхлипывая. Спустя примерно двадцать минут он успокоился, вернулся на свое место и смог говорить. Он объяснял, что вечером, перед церемонией, он воспринимал всех нас как «бледнолицых» и, таким образом, автоматически врагов коренных американцев. Услышав замечание Уолтера, он осознал, что, будучи родом из Чехословакии, я не имею никакого отношения к трагедии его народа. Определенно, чехи не пользовались дурной славой как захватчики Дикого Запада. Таким образом, он неоправданно ненавидел меня во время священной церемонии.

Мужчина казался глубоко огорченным и несчастным. После его первых слов последовало долгое молчание, во время которого на его лице отражалась напряженная внутренняя борьба. Было ясно, что последует что-то еще. Наконец он смог поделиться с нами окончанием своей истории. Во время Второй мировой войны он был призван в американские военно-воздушные силы и за несколько дней до окончания войны лично участвовал в совершенно необоснованном и ненужном воздушном налете на чешский город Пльзень, известный своим знаменитым на весь мир пивом и автомобильным заводом «Шкода». Не только его ненависть ко мне была неоправданной – на самом деле наши роли сменились на противоположные: он был преступником, а я был жертвой. Он вторгался в мою страну и убивал мой народ. Это было больше, чем он мог вынести. Он вернулся ко мне и, обнимая меня, просил у меня прощения.

После того как я заверил его, что у меня нет к нему никаких враждебных чувств, случилось нечто замечательное. Он подошел к моим балтиморским друзьям, которые все были американцами, извинился за свое поведение до и во время церемонии, обнял их и попросил у них прощения. Он сказал, что этот эпизод научил его тому, что для мира не будет никакой надежды, если мы все будем продолжать нести в себе ненависть за деяния наших предков. И он осознал, что было неправильно делать обобщенные суждения о расовых, национальных и культурных группах. Нам следует судить о людях по тому, кем они являются, а не как о членах группы, к которой они принадлежат.

Его речь была достойным продолжением знаменитого письма, приписываемого вождю Сиэтлу, в котором он обращается к европейским колонизаторам. Оно заканчивалось такими словами:

«Вы не мои враги, вы мои братья и сестры. Вы ничего не делали мне или моему народу. Все это происходило давным-давно в жизни наших предков. И в то время я мог бы действительно быть на другой стороне. Мы все – дети Великого Духа, мы все принадлежим Матери Земле. Наша планета в большой беде, и если мы будем продолжать нести в себе старые обиды и не работать совместно, то все мы умрем».