Исчезнувшее свидетельство
Шрифт:
– И тем поставил графа в весьма неловкое положение… – Окладин вынул из письменного стола папку с бумагами, бегло перелистал их и, найдя нужную страницу, зачитал: «На вопросы ваши сделал я ответы, считая оные от вас сделанными из единого любопытства, а потому прошу оставить ответы между нами, и чтобы не случилось с ответами того же, что сделано с биографиею, чего без согласия делать не следовало…»
– Очень вежливый тон, – хмуро заметил краевед. – Если бы на месте графа оказался менее воспитанный человек, Калайдовичу не поздоровилось бы.
– Здесь граф еще смог сдержаться, – согласился Окладин. – А вот в письме Бантышу-Каменскому он высказал все свое возмущение
Интонация, с которой Окладин прочитал этот отрывок, и сам текст письма настораживали – уж больно настойчиво граф открещивался от им же самим сообщенных в автобиографии фактов.
Но еще больше меня поразила сама папка с документами, касающимися истории «Слова о полку Игореве». Выходит, Окладин уже давно готовился к разговору на эту тему?! А если так, логично напрашивалось, что именно он и задумал начавшееся расследование, а я, сам не зная того, просто сыграл отведенную мне роль его инициатора!
Я уже намеревался прямо выложить это историку, но спохватился: а вдруг все мои подозрения необоснованны? Ведь могло случиться, что Окладин давно занимался историей «Слова», в результате чего и появилась эта папка с бумагами. Не обижу ли я его, высказав свои подозрения?
– Что же так возмутило Мусина-Пушкина в собственной биографии? – спросил я историка, временно решив оставить свои подозрения при себе.
Он вынул из папки и зачитал еще одну страницу:
– «Нечаянно узнал он, что привезено на рынок в книжную лавку на нескольких телегах премножество старинных книг и бумаг, принадлежавших комиссару Крекшину, которых великая куча лежит в лавке у книгопродавца, и что в числе их есть такие, коих прочесть не можно. А как ему было известно, что Крекшин при государе Петре Великом имел многие поручения, писал российскую историю и журнал государя, а по кончине его для продолжения и окончания оного поручено ему было разобрать кабинет дел и бумаг государевых, который хранился в Петербургской крепости, то, не медля, того же часа поехал в лавку, и не допуская до разбору ни книг, ни бумаг, без остатку все купил, – и не вышел из лавки, доколе всего, при себе положа на телеги, не отправил в свой дом…»
Окладин поднял глаза, объяснил:
– Это отрывок из той самой биографии Мусина-Пушкина, публикацией которой граф был возмущен. Далее с его слов Калайдович перечислил самые ценные приобретения у Крекшина, в том числе назвал и Лаврентьевскую летопись.
– Ну и что из этого? – удивился я многозначительности, с которой Окладин привел этот факт. – Ведь Калайдович здесь ни в чем не обвиняет Мусина-Пушкина.
– Дело в том, что сиятельный граф, как говорится, допустил промашку. Он решил как бы «списать» на Крекшина ряд своих незаконных приобретений, но не учел того, что биография будет опубликована и с ней ознакомится тот самый книгопродавец Сопиков, у которого он скупил бумаги. Получив журнал с биографией Мусина-Пушкина,
«…в биографии Алексея Ивановича Пушкина несправедливо сказано, что будто с журналом Петра Великого, собранным господином Крекшиным, купленным на рынке у книгопродавца, нашел он Лаврентьевский список Несторовой летописи и многие другие важные древние летописи и книги. Книгопродавец, у коего он купил эту кучу за триста рублей, был я. Сия куча была привезена ко мне не на многих телегах, а на одних обыкновенных роспусках, и содержала в себе тридцать семь, а не двадцать семь книг черного журнала о делах Петра Великого и несколько печатных указов императрицы Анны Ивановны и ничего более».
Вид у краеведа был сконфуженный, словно его, а не сиятельного графа Мусина-Пушкина обвинял историк в обмане.
– Почему вы безоговорочно верите Сопикову? – спросил я Оклади-на. – Не могло ли случиться так, что он не понял ценности Лаврентьевской летописи и по ошибке продал ее вместе с другими бумагами, а потом, заботясь о своем престиже опытного книгопродавца, попытался доказать Калайдовичу, что эту летопись в глаза не видел?
– Увы, это была не единственная промашка Мусина-Пушкина. Он не учел, что еще в 1767 году, задолго до приобретения им Лаврентьевской летописи, ученики Новгородской семинарии сняли с нее копию.
Больше того, в «Реестре имеющимся у господина тайного советника Синодального обер-прокурора и кавалера Алексея Ивановича Мусина-Пушкина книгам, относящимся к истории Российской» прямо указывалось, что «Летописец российский преподобного Нестора» поступил в Святейший синод из новгородского Софийского собора.
Окладин продолжал выкладывать факты, свидетельствующие против Мусина-Пушкина, а Пташников ворочался в кресле так, словно он нес за поступки графа всю ответственность. Обвинения были выдвинуты серьезные:
– Разматывая этот клубок дальше, нашли еще один документ – «Реестр взятым к его сиятельству графу Алексею Ивановичу Мусину-Пушкину по бытности его обер-прокурором Святейшего синода, относящимся к российской истории книгам, которые от него не возвращены». Здесь под номером первым была четко указана «Летопись Нестора» из новгородского Софийского собора. Как пишется в детективных романах, улики изобличили сиятельного графа – всем стало ясно, что Лаврентьевскую летопись он приобрел не у Сопикова, а в Новгородской семинарии, использовав свое служебное положение обер-прокурора Синода.
Я посмотрел на Пташникова, ожидая, что он скажет в защиту Мусина-Пушкина.
– Действительно, в вашем переложении история с Лаврентьевской летописью вроде бы бросает на графа тень, – как бы через силу, с оговоркой согласился краевед с Окладиным и тут же спросил его: – А вы не помните, что случилось с рукописями Воскресенского монастыря?
– При чем здесь Воскресенский монастырь?
– После указа Екатерины Второй о сборе в церквах и монастырях старинных рукописей для снятия с них копий епископ Сильвестр отправил из Воскресенского монастыря в Синод только малую часть рукописей, а остальные, «за ненадобностью», сжег. Вот вам наглядный пример, как относились к древним рукописям на местах. Зная такое отношение, Мусин-Пушкин и шел иногда на хитрость, чтобы сохранить для истории ценнейшие рукописи. При этом он не делал из своего Собрания российских древностей склада за семью замками – его книгами и рукописями пользовались историки, писатели, ученые. Только благодаря ему мы имеем издание «Слова о полку Игореве» 1800 года.