Исход (часть 2)
Шрифт:
И Скворцов, гладя твердое, бугристое плечо Веретенникова, говорил, говорил, вспоминая полузабытые имена древнегреческих богов и былинных витязей, говорил, говорил, боясь остановиться…
Он забылся в полусне и очнулся, когда его оторвали от пола руки Кригера; он, еще не придя в себя, узнал эти руки, с толстыми ладонями. Он открыл глаза и увидел в камере троих — Кригера и еще двух незнакомых. И — Ивана. Иван висел у самой стены. Его голое снизу, до пояса, тело бескровно просвечивало на стене, со сбитыми коленками и руками с изломанными ногтями: на стене черным пятном застыла кровь, да, она уже застыла; видимо, Веретенников бился о стену. Он разорвал свои кальсоны
Кригер приподнял и поставил Скворцова на ноги, привалив его к стене. Скворцов узнал еще одного немца, штурмбанфюрера Уриха, и почувствовал: он должен выиграть или проиграть, другого момента не представится.
Отвернувшись от Ивана, уже не Ивана, а кого-то другого, чужого, с выкаченными глазами, Скворцов заставил себя не думать сейчас об этом. Потом, потом… Если у него останется хоть минута одиночества, он попрощается с Иваном. Что ж, Веретенников поступил честно, если больше не мог. А сейчас нужно приготовиться и собрать силы… Надо думать о ребятах, которые им доверились и ничего не знают… Он не повесится, как Веретенников, он не доставит им такого удовольствия; ему сейчас было все равно, он устал, от пяток до затылка — все было одна усталость.
Он почувствовал пристальный взгляд штурмбанфюрера Уриха, повернул голову и съежился.
— Я поведу вас, — сказал он внезапно и увидел, как округлились глаза Уриха, увидел и недоверчивую усмешку у него на губах. — Я поведу вас, поведу, — прошептал он, содрогаясь, и истерически, доходя до визга, закричал: — Я поведу вас, будьте вы прокляты, негодяи, скоты! Слышите, я поведу вас, гады, мне все равно… вы ведь этого добивались…
Он зашатался и на мгновение потерял сознание; по знаку Уриха Кригер его придержал. Очнувшись, Скворцов с ужасом косился на руки Кригера, натренированные, ловкие руки убийцы, и штурмбанфюрер заметил этот полный животного страха и ненависти взгляд.
Скворцова доставили к Зольдингу в то же утро; у Зольдинга уже давно зрел окончательный план экспедиции, молниеносный удар в самое сердце партизанского района, в центр Ржанских лесов, по партизанскому соединению полковника Трофимова (Зольдинг знал по сообщению из Берлина, что Трофимову два месяца назад было присвоено Москвой звание полковника). Только в последний год у него появилась настоящая ненависть к русским; он верил в силу и превосходство Германии, и только теперь он начинал понимать, как слепа и ненадежна была эта вера, и он ненавидел теперь русских за то, что они опрокинули и его, Зольдинга, веру и заставили его страдать; он знал теперь, что боится русских, народ, запутавший в своей политике все континенты, нарушивший привычное равновесие мира.
Собственно, Гитлер прав, и объективно Россия давно уже напала на весь мир, объявив своей конечной целью — коммунизм. С таким фанатичным врагом и поступать нужно так, как это сделал Гитлер — решительно выступить в свою защиту. Пусть с мечом, но выступить. Другое дело Англия с Францией, это не Россия, далеко не Россия. Зольдинг и раньше считал и теперь считает, что Англию с Францией трогать было нельзя. Он, конечно, проведет эту экспедицию, десятки экспедиций, если понадобится, он умрет в этих бесконечных лесах, но будь его воля, будь он на месте фюрера, — немедленно попытался бы утянуть отсюда ноги и попытался бы как-то договориться с англичанами и американцами. С теми можно договориться…
— Он вам что-нибудь говорил? — спросил Зольдинг у Скворцова, подразумевая повесившегося Веретенникова, Скворцов не понял его вопроса, от слабости у него кружилась голова и тошнило. Зольдинг терпеливо повторил.
— Нет, — замотал головой Скворцов. — Я спал. Это он, когда я заснул. Дурак… Какой дурак!..
Скворцов старается
— Раньше он вам ничего не говорил? — спрашивает Зольдинг. Скворцов, пугаясь, мотает головой, его взвинченность, нервозность не ускользают от Зольдинга. Скворцов только теперь замечает, что полковник вполне понятно говорит по-русски и только перевирает ударения, а раньше допросы он вел с помощью переводчика; Скворцов это с трудом восстанавливает в памяти; какой немец хитрый, и глаза у него цепкие, приходится глядеть ему прямо в зрачки, в воспалившихся веках появилась резь.
— Он не мог больше, все равно ведь нас расстреляли бы.
— Повесили, — вежливо уточняет полковник Зольдинг.
— Сам повесился, — говорит Скворцов. — Значит, можно выдержать, — говорит он больше для самого себя.
— Если вы хорошо сделаете то, что от вас потребуется, вас никто не тронет. Вы видите, я забрал вас из гестапо, как только узнал об этом случае с вашим товарищем. Это, конечно, возмутительно.
«Врешь, гад, врешь», — хочется сказать Скворцову, но он молчит; Зольдинг приказывает доложить лично ему о результатах медицинской экспертизы трупа Веретенникова, а Скворцова поместить наверху, на втором этаже.
Скворцов тупо разглядывает комплект чистого вязаного солдатского белья, лежащий на кровати. Когда женщина в муках рожает ребенка, она всегда думает, что это для добра и что ее сын будет хорошим человеком. А потом она же оказывается матерью палача, убийцы, и если она до этого доживет, вероятно, ей становится страшно и горько; не ради же этого терпела она муки. Где-то вязали это белье, и дали его мне. Теперь они будут заботиться обо мне, лечить и даже кормить. Даже поведут в баню.
С удивительной точностью он видит, как все было, и как они с Веретенниковым вышли из лесу, и поползли к немецкому посту, и как их заметили и стали стрелять; они шлепнулись на землю и поползли. Веретенников ободрал себе кожу на щеке о сук и вскрикнул. Потом стали стрелять и свои, вмешались два миномета, и сзади, в лесу, после сухого треска разрывов, дрожал, перекатываясь, долгий, настойчивый гул. Они метались по полю, по кустам, потеряв всякую ориентацию. Один раз пули стали шлепаться совсем рядом, он пригнул голову и увидел в нескольких сантиметрах от своих глаз жабу и на минуту перестал слышать разрывы и выстрелы и брезгливо отодвинулся. Перед ним была старая бородавчатая жаба, пухлые бока у нее то поднимались, то спадали. До немецкого поста оставалось метров триста, а он все никак не мог оторваться от земли, ему казалось, что жаба на него прыгнет, прежде чем он тронется с места. Свои из лесу вели плотный огонь, по такому случаю они даже патроны не берегли. «Свои» — подумал он с горькой усмешкой и покосился в сторону Веретенникова, тот не шевелился, но Скворцов знал, что он жив.
«Володька, что будем делать?»
«Ждать темноты, ухлопают ведь».
«Володька…»
«Чего тебе? Молчи».
Скворцов лежал на мягкой, с пружинной сеткой кровати. Господи, как мало надо человеку. Совсем как на воле, даже не замечаешь зарешеченного окна; на металлическом белом столике в углу лежали сигареты, в разноцветных упаковках, зажигалка, газета, и не одна, кажется; у него нет пока сил встать и закурить. Какое счастье лежать вот так, вытянувшись на пружинной сетке, и не ждать боли, допросов; неужели больше не будет боли? Сколько в отряде человек? Тысяча пятьсот, господин полковник, герр полковник. Ты врешь, русская дрянь. Я не вру, господин полковник, если не верите, пошлите сосчитать. А потом этот, штурмбанфюрер Урих. Кригер! Кригер! Кригер знает, что ему делать, мясник с рожей буйвола знает, зачем шеф повышает голос и что следует делать в таких случаях.