Иск
Шрифт:
Вдруг он остановился. В узорах калейдоскопа, что все время продолжали бесшумно меняться в его мозгу, вдруг мелькнуло нечто, что заставило его остановиться. Только не хвататься за узор, не разрушить несомый им смысл. И плавно, постепенно, смысл узора всплыл на поверхность сознания. В двойном убийстве, в изъятии информации было нечто профессиональное. Слово было ключевым. Оно отворило дверцу в мозгу. Именно профессиональное. Но не уголовно-профессиональное. Если бы ему нужно было изъять информацию о Карсоне из больницы, он бы действовал именно таким образом. А это значило… Мурашки, что бегали у него по спине, превратились в озноб. Неужели же в операции замешаны какие-то службы Разведывательного агентства? Не может быть, сказал он себе. Слишком фантастична вся история Ника
И все-таки и все-таки ощущение знакомого профессионализма — именно знакомого профессионализма, — он еще подивился точности слов — не оставляло его.
Пойти к генералу Иджеру. Завтра же пойти к генералу и подробно рассказать ему обо всем. Но нет, может быть, потом. Не сейчас. Генерал снимет очки, близоруко поморгает, помолчит, потом скажет: «Ну что ж, Ратмэн, мы проверим, хотя, признаться…». Как обычно, он не закончит фразу. И все. И останется полковник Густав Ратмэн снова с бесконечными бумагами, которые он перекладывает из одной папочки в другую. Конечно, это было чистым безумием, может быть, уже возрастным симптомом, но не хотелось, ему сейчас идти к генералу Иджеру. Не хотелось возвращаться к постылому столу… Потом. Не сейчас.
ГЛАВА 17
Вендел Люшес смотрел на Антони Баушера, сидевшего перед ним на стуле. Положительно, нет на свете более нелепых, нелогичных существ, чем люди. Нет на свете более хрупкого, непредсказуемого прибора, чем человеческий мозг, будь он живой сморщенной серой губкой или совершенным нейристорным прибором. Ну что не хватало этому идиоту? Что он имел в предыдущей своей банальнейшей жизни? Ну, лабораторию. Ну, дочь, которой при всех обстоятельствах он перестал бы быть нужен через несколько лет. Как только появился бы у нее какой-нибудь прыщавый юнец, милый папочка превратился бы сразу из героя в статиста. Жена? Усталая истеричка, которую он только раздражал.
Что, что же так держало этого идиота Баушера, что приковывало к той посредственной, заурядной жизни? Это было непостижимо, нелепо. И эта нелепость приводила Люшеса в ярость. Ну ладно, будь Баушер каким-нибудь неандертальцем, его страхи были бы понятны. Все таит угрозу. Каждый незнакомый шорох, каждое незнакомое существо. Но он же гомо сапиенс! Ученый. Человек, чей мозг должен работать быстро, точно. Он должен уметь беспристрастно оценивать информацию.
Он должен был оценить то, что ему предлагали. Бессмертие. Высшую свободу и великое назначение. А он вместо этого цепляется за пошлую чепуху и вопит: не хочу! И снова, в который уже раз представитель фонда подумал, что нет более глупейшего заблуждения, чем считать людей действительно гомо сапиенс. Какие же они люди разумные, если опутаны старыми, ветхими предрассудками, а глаза их закрыты шорами древних животных инстинктов. Даже выгоды своей — и той они не понимают! Бараны. Стадо баранов, слепо бредущих по протоптанной дорожке. И гнать, гнать их насильно, если они не видят пути. Он вздохнул. Как всегда, когда он сталкивался с необъяснимой человеческой тупостью, он чувствовал глубочайшее разочарование, почти отчаяние.
— Мистер Баушер, что заставило вас бежать из Ритрита? — спросил он наконец иска.
Тони тупо уставился на собеседника. Что заставило его бежать из Ритрита? А действительно, почему он отправился с Ником Карсоном в эту заведомо обреченную на провал одиссею?
— Я вас спрашиваю, дорогой Баушер, — ласково сказал Люшес. — Это не допрос, и я должен извиниться за то, как вас доставили сюда. Но согласитесь, другой возможности поговорить с вами у меня не было.
Мысли Тони Баушера словно загустели, они не текли свободно и быстро, как обычно, а медленно и со скрипом проворачивались на месте, как замерзший за ночь мотор машины при попытке завести его. Что он хочет от него, этот улыбающийся ангел-хранитель? Что нужно от него этому вежливому шпику? Они схватили его. Наживка сработала, капкан захлопнулся. Стальные зубастые челюсти крепко держат его. Так для чего это полное сочувствия и понимания ненавистное лицо?
— Признайтесь, мистер
Тони медленно кивнул. Автомобильная катастрофа. Задранный вверх нос его машины, заснеженное поле. Красавец хирург. Мужайтесь. Когда это было? В каком веке? В какой жизни?
— Значит, вы знаете, что диагноз был… ну, скажем, несколько преувеличенный?
«Несколько преувеличенный, — повторил про себя Тони. — Совсем чуть-чуть. Здоровые ноги выдали за раздробленные, есть о чем говорить». Он снова кивнул. Он чувствовал себя бесконечно усталым, у него не было сил говорить, словно аккумуляторы его полностью разрядились.
— Я понимаю ваши чувства, дорогой мистер Баушер. Обида, возмущение, ярость, наконец. Ярость человека, у которого украли все. И эти чувства были бы вполне логичны, если бы кража была кражей. Но мы же вас не обокрали. Разве можно считать кражей, когда у человека забирают что-то, давая ему взамен нечто гораздо более ценное? Пусть жестоко, пусть обманом, но мы вытащили вас из пошлейшей вашей смертной оболочки и дали бессмертие. Наверное, и бессмертие пугает, как пугает нас все непривычное. Я знаю, вы скажете, что непрошеные подарки — это не подарки. Но что делать, если люди чудовищно консервативны, трусливы и бегут от всего нового? А вы нужны нам, дорогой мистер Баушер. Это древний вопрос — нравственно или безнравственно делать людям добро, когда люди этого добра не желают. Потому что не могут оценить его. Потому что не понимают, что им дают. А ты твердо знаешь, что даришь величайшее из благ — жизнь. Жизнь, не отягощенную страхом болезней, смерти, суеты. А жизнь практически вечную и аристократически спокойную. Жизнь на вершине, откуда открываются новые горизонты, о которых мы и не подозревали раньше.
Вендел Люшес встал, сделал несколько шагов и остановился прямо перед Тони Баушером:
— Дорогой Баушер, я буду с вами предельно откровенен. Ваш побег доставил нам множество хлопот и волнений. Ритрит не должен привлекать к себе ненужного внимания раньше времени. Карсона мы еще не нашли, но это вопрос дней. Если вы совершенно искренне раскаетесь, если скажете мне, что совладали с взбунтовавшимися инстинктами, что хотите вернуться в Ритрит, мы не будем иметь к вам никаких претензий. Мы даже не будем допытываться, как вы узнали о… диагнозе. В конечном счете это не имеет значения. Но мы должны быть уверены в искренности вашего раскаяния. Мы должны знать, что вы не занесете в Ритрит вирусы сомнений, бессмысленного, разрушительного бунта…
Тихая, размеренная жизнь в жаркой каменистой пустыне, но ты не испытываешь жары, думал Тони Баушер. Он прав, этот ангел-хранитель, надо лишь переступить через пороги детских, неразумных страстей. Надо найти в себе силы разбежаться, оторваться от земной суеты и взмыть на вершину, о которой говорит Люшес.
И ему вдруг остро захотелось вернуться в Ритрит. Он видел, ощущал маленький лагерь в пустыне, горячий воздух над которой, кажется, полон влаги и подрагивает, переливается миражем в легком ветерке. Он увидел смешную мисс Дойчер. Она положила руки ему на плечи, прижала губы к его уху и зашептала: «Они хотят всех сделать исками, чтобы можно было переработать все леса на бумагу. Фонд Людвига знает, что делает…». И в отношении Рин этот человек прав. Правда была неуютная, тяжкая, но что делать, такой она чаще всего и бывает. Никому он не нужен. Даже Рин. Ничего не поделаешь.
— Наверное, вы правы, — тихо сказал Тони Баушер, — наверное, мне бы лучше вернуться в Ритрит.
— Отлично, милый мой, отлично! — воскликнул ангел-хранитель. — Поверьте, я бесконечно рад за вас, горд, черт возьми, что разум восторжествовал в вас над животными нелепыми инстинктами. Считается почему-то, что бизнесмены черствые, ограниченные и эгоистичные люди. Но поверьте, я всегда испытывал радость, когда при заключении какой-нибудь сделки люди переступали через детскую подозрительность, поднимались над инстинктами и видели перспективу взаимных благ. Вот и сейчас я предлагаю вам сделку.