Искатель утраченного тысячелетия(изд.1974)
Шрифт:
– А все же…
– Что? Вам угодно знать, откуда я приплыл и куда уплываю?
И тут моряк запел песенку о том, как долог путь до какой-то Цитереи, где красавица живет…
Моряк ждал до вечера. А когда в домиках появились огни, моряк стал прощаться. Его уговаривали остаться до утра, звали в дом.
Нет! Шхуна его уходит на заре. А капитан – суровый человек. Конечно, он не вздернет его на рею, эти времена прошли, но опоздай он на минуту – и жизнь его станет сладкой, как морская вода. Что делать… Жаль, не повидал мадам Рамо. И моряк из-за пазухи достал какой-то пакет, запечатанный
– Вот передайте мадам Рамо…
– А вы? Как сказать о вас? Кто же вы?
Моряк махнул рукой: не имеет значения! Соседи смотрели на запечатанный пакет, смотрели вслед моряку, который шел по переулку неторопливой, уверенной походкой, и ничего не понимали.
Мадам Рамо, как обычно, вернулась в понедельник утром. Соседки сразу заполнили дом. Рассказали про матроса. И стали ждать: что написано в письме? Но мадам Рамо не стала читать при всех… Ни в тот день, ни на следующий не проронила ни слова. На том и кончилось.
И тетушка Фланш развела руками в знак того, что больше ей нечего сказать.
Так в переулок Старые каштаны вошла тайна. И этот воскресный день – приход моряка с письмом – выскочил из ряда схожих тысяч дней, выскочил, стал в сторонку и сказал на ухо каждому жителю переулка: «Вот вы все и не знаете, что написало в письме за пятью печатями, кто этот моряк, откуда он приплыл и куда уплыл. Но знаете, почему ваша соседка госножа Жермон Рамо молчит.
Пeлисье, 10 октября. Вечер
Веригин утром отправился опять в переулок Старые каштаны. Осторожно потянул ручку звонка.
Дверь широко раскрылась. Седая старушка в черном закрытом платье с недоумением и любопытством в больших и молодых глазах внимательно осмотрела меня с ног до головы. Пригласила в дом.
Я рассказал, как мог, о цели моего приезда. Протянул пакет де Давена. Странное дело! Не было печали в глазах матери, когда я сказал ей о том, что друг ее сына Феликса горюет вместе с ней о гибели ее сына.
Почему-то очень настойчиво она стала меня расспрашивать, где я родился, где рос. Я подробно рассказал ей все о себе. Она в свою очередь сообщила, что была когда-то в Москве, служила гувернанткой в доме на Молчановке. Но это было полвека назад… Опять переспросила:
– Так вас преследовали? И вы беглый?
– Да, мадам. Мне дважды удалось бежать.
И чуть я сказал, что дважды бежал, как она воскликнула:
– Я вам верю, мосье. – И глаза ее молодо заблестели. – Так знайте же – он жив! Да! Да! Мой сын Феликс Рамо жив. Он, так же как и вы, был осужден. Бежал из тюрьмы, О нем начальству сообщили: погиб. Но вот… вот письмо. На конверте было пять сургучных печатен. Какой-то моряк привез. И никто в городке этого не знает. И не узнает. От всех скрываю. А вам – верю.
Я вскочил со стула.
– Может ли это быть?
– Что, не верите? Так вот – читайте.
Привожу почти дословный пересказ этого удивительного письма.
«Мадам! Все считают, что Ваш сын Феликс Рамо, гвианский каторжник, капитан колониальных войск Франции, погиб при попытке к бегству от пули французского сержанта и утонул в реке Морони в Гвиане. Это не так! Он жив. Он бежал, стража в него стреляла, но промахнулась. Он не утонул. Переправился
Вотрен».
Вотрен? Я не поверил глазам. Вгляделся. Да, подпись«Вотреы». Что за штука! Ведь человека по имени Вотрен нет на свете. Это знаменитый герой романов Бальзака, беглый каторжник.
– А вот еще одно письмо, – прервала мадам Рамо мое беспокойные размышления. – Я получила его от Феликса год назад, но это все равно.
И она стала читать вслух:
– «Дорогая мама! Я жив. Итак, год, как я в Кайенно. Каторга – это каторга. Но страшнее этой гвианской каторги были те дни, когда я, капитан французских колониальных войск, обязан был приказывать другим уничтожать деревни, стрелять в стариков, женщин и детей. На военной службе в колониях я долго подчинялся присяге и делал черное дело. Но настал час, и душа моя открылась. Я глубоко задумался о судьбе моей Франции. Постепенно я почувствовал, что не буду участником колониальных преступлений моего правительства. А смерти… смерти я и на войне не боялся.
Напиши брату в Россию, что сделать мою душу ясной и спокойной помогло его письмо о том, что такое свобода и что такое деспотизм.
Я уверен: брат согласится со мной во всем. Ты ведь воспитала нас честными людьми.
Будь здорова, дорогая, и спокойна за меня. Я знаю, что брат посылает тебе деньги. Он никогда не оставит тебя.
Обнимаю тебя. Твой сын Феликс».
Я стоял ошеломленный. Что же это такое? Тот, кого считали погибшим, жив!..
– Позвольте предложить вам чашку крепкого чая или лучше кофе, – мягко сказала мадам Рамо. – Не отказывайтесь. Прошу вас.
С этими словами мадам Рамо ушла. Из-за закрытой двери послышалось звяканье ложечек, чирканье спичек; скрипнула дверца буфета, зазвенела посуда.
Я стал перечитывать письмо с подписью «Вотрен». Задумался. Верить ли письму, которое подписал человек, заменивший свое имя именем литературного героя из произведения Бальзака? Но мать Феликса Рамо понимает, что имя Вотрена – выдумка, и верит письму. Итак, судьба Феликса связана с каким-то Ветреном!
Но кто же… кто этот Вотрен? И какая странная подпись! Буква «н» отлетела от остальных и в решительном завитке чем-то напоминает букву «п», как писал ее Наполеон, ставя свою подпись на бумагах.
ХИНА И ПАРА ВЯЗАНЫХ ШЕРСТЯНЫХ ЧУЛОК
Пелисъе. 10 октября. Ночь
Дневник Веригина
Мадам Рамо в кухне варила кофе. Аромат его постепенно проникал через закрытую дверь, наполнял гостиную.
Голова моя шла крутом. Надо было сосредоточиться.
Не выпуская из рук письма Вотрена, я стал разглядывать гобелен, который закрывал целую стену этой комнаты. На гобелене во всех подробностях был выткан сбор винограда в Бургундии. И радостная праздничность струилась от этой картины.