Искатель. 1961–1991. Выпуск 2
Шрифт:
— Если сзади доску… ломиком? — нерешительно предложил Васей, но тут же сам и отказался: — Нет, там окна рядом, увидят… Надо чего другое придумать.
— Придумаем, — сказал Мишка. — Пошли домой.
— Ну рассказывай. — Отец положил на стол ножовку по металлу и амбарный замок с глубоким разрезом на дужке.
— А чего? — буркнул Мишка.
— Все. Как дошли до воровской жизни, чего вам не хватает, чего украсть хотели? — Отец нервно дернул рукой, и железки звякнули.
–
— Мы не
— Соба-а-ак?.. Хм… Они что, ваши?
— Не-е-ет.
— Так чего лезете? Нашли, с кем связываться. Фанера уже по селу растрезвонила: жулье, воры, воспитанию не поддаются, житья нет, в колонии им место! А Торос вот железяки эти су пул. Уйми, говорит, своего каторжника, а то в следующий раз пришибу… Эх, сын, сын, у меня забот на работе хватает, а тут бегай, твои двойки гаси. Весной за ту кнопку песца Фанере отнес, еле уговорил. Чего теперь просить у охотников? Лису.
— Ничего не надо. Сам учиться буду.
— И-их, — вздохнула мать. — Пока ты научишься, она наши с отцом души, да и твою тоже, колами измытарит… Вчера яблоки вертолет привез, утром пошла я в лавку, так вот Торос чего насовал. — Мать перевернула над столом сумку. Из нее выкатилось с десяток пожухлых, с крапинами плесени по гнилым бочкам, яблок. — Все такие, говорит. Бери, пока эти имеются в наличии. А сам смеется, глыба ледовитая. И погибели на них нет, окаянных. Ох, и когда это кончится? Дебелые, моют друг дружку, голубят. А людей… Дедушку в гражданской под Касторной зарубили, отец под Курском… а брата его на Колыме… И ничего, сидят, улыбаются: светлое будущее видят, наверное. А сидят-то на чем? Россию, как подушку, под задницу…
— Стоп, мать, — поднял руку отец. — У нас речь не о том…
— На это все речи должны быть клином, — упрямо сказала мать. — Это исток… Ладно, умолкну. Воспитывай.
Отец глянул на опущенную голову сына, узенькие плечи и заведенные за спину руки, вздохнул:
— Чего воспитывать, когда уже в четвертом классе. В войну в нашей деревне под Москвой такому вот Героя дали… Одно скажу, сынок: самые распроклятые дела в человеческой жизни — обман, воровство и предательство… Иди, решай урок.
— Мы не воровать, мы освободить, — выходя из кухни, упрямо прошептал Мишка.
— Ох, мать, не рано ты его в курс вводишь? — спросил отец, когда за сыном закрылась дверь.
— Нет Некогда ждать, Ваня. Не успеешь обернуться — последыши ЭТОГО душу заберут, — она кивнула на стену за печкой. Прежние жильцы, год назад уехавшие на материк, оклеили ее картинками из разных журналов. Белозубые дивы со всего света, лозунги, улыбки, пляски, корабли, горы и стройки. Вся земля. А посредине стены портрет медаленосного временщика с тяжелым взглядом из-под кустистых бровей.
— Торос-то или Пищеблок чуть не в каждой душе зернышком сидят, ждут часа. Чуть что — сразу в рост. Сорняки живучи. Моментом заполонят. Для этого создавали?
— Нет. Но
После увода Черного Рыжий стал отдаляться от веселых бесшабашных игр. Чаще ложился у двери и, уткнув нос в щель, подолгу разглядывал неизвестный мир, ловил его запахи. Раньше они только будоражили сознание, а теперь от долгих наблюдений становились понятны.
Однажды с веселым лаем мимо пронеслись собаки. Они бежали организованной цепочкой, попарно. За ними следовало легкое сооружение, на котором сидел совершенно необычный, доселе невиданный Рыжим человек. Он был весь закутан в меха. Но стоило резкому запаху ударить Рыжему в нос, пес сразу понял: мимо сарая пролетела гаканъё, упряжка, составленная из его соплеменников. На длинном потяге она пронесла орвоор, нарту. А сидевший в ней человек примчался из мира, для которого был рожден он сам, Рыжий. Где лежал этот мир и что он представлял из себя, Рыжий не знал. Но он почувствовал, что этот человек был его другом, гейвыком. Это псу сказали запахи. Не будь их, картина мелькнула и, может быть, даже не отпечаталась бы в сознании.
Рыжий взвыл и бросился на дверь. Встревоженные его голосом, подскочили и, ухватив тот же запах, переполошно заголосили его братья и сестра. Дверь затряслась под их напором.
Ишь взбеленились, — вздрогнув, замерла посреди гостиной Фанера, нервно запахнула халат и твердо сказала: — Кончать пора. Каждый день поселок баламутят. Эти стервецы с ножовкой что-нибудь похлестче придумают: голь на выдумки… Я не боюсь, но и не надо давать пищу недоумкам. А то рассуждать станут. Сельсоветская сессия в конце месяца. Там рты всякой мрази, которой нечего терять… кроме цепей, не заткнешь никакой бутылкой. В секретари еще этого мальчишку… кто догадался?
— Сама говорила — в школе тихоня…
— Проглядели. На вождя при народе ляпнул: «Му-му!» Пока живой был — молчали.
— Где там — молчали! Квашней бродили.
— Ой, что с нами будет? Так все и отдавать? — Фанера рванула тяжелую полу халата: — Вчера по радио: «Р-революция,
— А то и будет: раз революция — теснее своим надо… А насчет этого поговорю сегодня с Пищеблоком. Действительно ехать скоро, а пока их сошьют…
— Шапочка, шапочка, скоро будет шапочка! — захлопала в ладоши Галчонок: — Самая красивая, самая пушливая! Как-раз к празднику Октября!
Рыжий сразу почуял неладное. Никогда Торос и Пахучий не приходили вместе. И в руках у них сейчас не было миски с едой. Торос тащил большую сумку, а Пахучий — моток веревки и какой-то длинный блестящий предмет.
— Моего сначала, — сказал Пахучий. — Приноровимся, а потом…
— Давай, давай, — торопливо согласился Торос и оглянулся — Стервецы эти лишь бы не набежали, вой поднимут хуже собак…
— Плевать, — сказал Пахучий. — На свои кровные кормили.