Искатель. 1962. Выпуск №5

Беляев Александр Романович

В недоумении я вернулся к месту нашей стоянки. За три дня сани скрылись под огромным сугробом. Я начал разбрасывать снег и вдруг остановился, пораженный неожиданной догадкой: сани были развернуты боком к ветру — ровный снежный вал лег на них с подветренной стороны. Ветер не менялся, все эти дни он устойчиво и сильно дул с юга. А лед вместе с нами дрейфовал на север. Нас по* двинуло на добрых сорок километров к цели. Это был неожиданный подарок!

Я ничего не сказал Риттеру, но, глядя на его хмурое лицо, подумал, что он, Еерно, сам догадался об этом. Пятнадцатилетний полярный опыт чего-нибудь да стоил.

А я на радостях приготовил роскошный завтрак: суп из консервов, такой, что в котелке стояла ложка, и какао — его у нас было совсем немного, и пришлось израсходовать последнюю заварку. После завтрака подсчитал продукты. Оставалось всего двадцать банок консервов. Я решил с завтрашнего дня еще урезать пайки.

Риттер угрюмо подчинился, когда я предложил снова тронуться в путь. Он сильно сдал за последние дни. Зарос жесткой рыжей щетиной, глаза запали, прямая спина согнулась.

2

Кроме торосов, на нашем пути появились разводья. Не знаю, что лучше, или, вернее, хуже. Мы долго топчемся на одном месте, отыскивая, где можно обойти трещину. Крушим, уходим в сторону, возвращаемся. Временами я даже не знаю — продвигаемся ли мы на север или, наоборот, возвращаемся к югу.

Хорошо, когда попадается широкая, свободная ото льда полынья. Через нее мы переправляемся вплавь. Нарты тогда ставим поперек на носу лодки, а сами устраиваемся сзади. Риттер гребет вместе со мной — иначе мы оба окажемся в ледяной Боде. Это самые приятные минуты путешествия. Отдыхают ноги, лямка не давит грудь.

Но широкие полыньи редки. Чаще попадаются мелкие трещины и небольшие торосы. От Риттера помощь невелика, и к вечеру я совершенно выбиваюсь из сил. Утром болит все тело. Отчаянная слабость. Плохо слушаются ноги. Проходит почти полчаса, пока я «расхожусь». Риттер, кажется, чувствует себя немногим лучше. По вечерам он с тревогой осматривает свои распухшие ступни.

3

Мы остановились на ночлег у огромной полыньи. До противоположной кромки было не меньше километра.

Я приготовил с вечера лодку, но наутро ветер нагнал в полынью битый лед и снег. Нечего было и думать пробиться через это месиво. К востоку полынья как будто сужалась. Мы впряглись в сани и двинулись вдоль кромки льда.

Риттер поминутно бросал взгляды в сторону полыньи. Наконец он остановился и протянул руку.

— Видите? Нет, правее.

Я вгляделся. Посреди полыньи мелькали черные блестящие пятна.

— Тюлени, — сказал Риттер. — Морские зайцы. Русские называют их лахтаками.

Это были крупные, метра полтора-два в длину звери, покрытые темно-бурой со светлыми пятнами шерстью. Мы с Риттером переглянулись.

— Отсюда из пистолета не достать, — сказал я.

— Можно подозвать.

— Подозвать?

— Да. Как собак. Они очень любопытны.

Мы оттащили в сторону сани, а сами укрылись за нагромождением льда у самой полыньи. Риттер снял рукавицы, приложил руки ко рту и засвистел прерывисто и однотонно.

Поначалу тюлени не обращали на свист никакого внимания. Риттер перевел дыхание и засвистел громче. На этот раз его призыв был услышан. Один из тюленей, видимо самый любопытный, высунул из воды голову и медленно поплыл к нам.

Я вынул парабеллум. При одной мысли о куске свежего жареного мяса

у меня сводило судорогой желудок. Последний раз я ел бифштекс на «Олафе». У Риттера на похудевшей шее двигался острый кадык. Тюлень в самом деле, как собака, плыл на свист. Уже была отчетливо видна круглая усатая голова, черные блестящие точечки глаз.

— Бейте в грудь, — торопливо говорит Риттер. — Как только выползет на лед, сразу бейте, а то уйдет.

Ветер затих, и лахтак не чувствует нашего запаха. Он задержался немного у кромки льда, потом навалился передними лапами и выполз из воды, поводя усатой головой.

— Берите ниже, — шепчет Риттер. — Он бьет с превышением.

Ему лучше знать. Я беру ниже. На темной шкуре отчетливо выделяется светлое пятно. Нажимаю спуск. Лахтак вздрагивает. Я стреляю еще. Темная туша, вскинувшись, подается назад. Молодой, намерзший за ночь лед проламывается. Тюлень уходит в воду.

Риттер выскакивает из укрытия. Я бросаюсь за ним. Туша лахтака плавает у края льда, подымающегося больше чем на метр над водой.

— Держите! — кричит Риттер и почти сползает в воду.

Я крепко держу его за ноги. Лейтенант, дотянувшись до

тюленя, ловит его за задний ласт, подтягивает к себе. Лахтак слишком тяжел, мокрый ласт выскальзывает из рук. Риттер еще больше подается вперед. Он висит над водой. Тюлень никак не дается в руки. Изловчившись, Риттер вцепляется в ласт зубами. Я тащу лейтенанта к себе. Постепенно туша тюленя показывается над водой. Риттер обхватывает ее руками. Еще усилие — и тюлень оказывается на крепком льду.

4

Мы с жадностью едим куски горячего полусырого мяса. Мясо темное и мягкое, сильно пахнущее рыбой. Но мне оно кажется восхитительным. Риттер разделал тушу лахтака, как заправский мясник. Рядом сохнет распластанная шкура. Бесцветный жир отлично горит в алюминиевой миске. Теперь мы на несколько дней обеспечены топливом. Это как нельзя более кстати, так как керосин на исходе. Внутренности щедро отдали кружащим вокруг чайкам.

Аппетит у нас необыкновенный. Мы уже съели по полному котелку похлебки и сейчас варим еще. Риттер старательно высасывает из кости мозг. Я не могу дождаться, пока сварится мясо, и принимаюсь за печень. Темную нежную печень лахтака Риттер точно разделил пополам.

Риттер не без сожаления отбрасывает опустошенную кость. Мозг в самом деле очень нежный и вкусный.

— Лучший деликатес, — говорит Риттер, принимаясь за следующую кость.

— Печень тоже недурна…

Риттер кивает.

— В тридцать шестом году па зимовке в Гренландии наш повар делал удивительное жаркое из маринованных ластов.

Риттер мечтательно причмокивает. Вид у него диковатый. Закопченное, выпачканное жиром лицо. Жесткая грязнорыжая борода. «Рыжий красного спросил…»

— Риттер, как вас дразнили в детстве?

Риттер изумленно вскидывает глаза.

— Что?!

— Ну, как вас называли приятели в детстве? Меня, например, за малый рост — «Гвоздиком». А вас как? «Рыжиком»?

Риттер невольно улыбается.

— «Fuchsschwanz» — «Лисий хвост»… Это в Дюссельдорфе. А в шестой петербургской гимназии, где я учился, — «Патрикеевичем».

— Вы учились в Петербурге?!

— Да. Мой отец был профессором Петербургского университета.