Искатель. 1974. Выпуск №6
Шрифт:
Курд ЛАССВИТЦ
НА МЫЛЬНОМ ПУЗЫРЕ
Курд Лассвитц родился в 1848 году в городе Бреслау. Изучал математику, физику, получил звание доктора наук, был профессором математики в Гейдельбергском университете. Занимался изучением истории естественных наук и философии. Широчайшую известность принес ему двухтомный труд «История атомистики от средних веков до наших дней» (1890 год). Современникам Лассвитц был очень хорошо известен и как беллетрист: он писал философские притчи, современные сказки и рассказы, в которых пытался преподнести читателю последние достижения человеческого ума и науки. Многие из его сказок сегодня с полным правом
— Дядющка Вендель, дядюшка Вендель! Взгляни-ка на этот мыльный пузырь, какой он большой! И какие радужные краски! Откуда они только берутся?
Это кричал мой сын, пускавший из окна в сад мыльные пузыри.
Дядюшка Вендель сидел рядом со мной в тени высоких деревьев, и наши сигары улучшали чистый и ароматный воздух прекрасного летнего дня.
— Гм! — дядюшка Вендель повернулся ко мне. — Вот и объясни ему! Гм! Любопытно, как это у тебя выйдет. Интерференция красок на тонких пластинках, да? Как же, известное дело. Волны различной длины, периоды не совпадают и так далее? Что, поймет это мальчишка, а?
— Да, — ответил я в некотором смущении, — физического объяснения ребенок, конечно, понять не сможет, да в том и нет необходимости. Объяснение — вещь относительная, все должно соотноситься с точкой зрения спрашивающего; важно одно — поставить новый факт в ряд привычных представлений, связать с привычным ходом мысли… а поскольку формулы математической физики пока не относятся к привычным представлениям моего отпрыска…
— Гм-гм, недурно! — кивнул дядюшка Вендель. — Ты попал почти что в точку. Не можешь объяснить, не можешь связать с привычными представлениями — потому что точек соприкосновения нет никаких. В том-то и дело! Опыт ребенка — совсем иной мир, он создает положения, где обрывается любая связь. И так оно во всем! Знающий должен молчать, учитель должен лгать. Не то его распнут, вышвырнут на помойку или засмеют в газетах — смотря по моде. Микроги! Микроги!
Эти два последних слова дядюшка произнес невнятно, будто сам для себя. Я бы их не разобрал, если бы слово «микроги» мне не доводилось слышать и прежде. Это последнее его изобретение.
Дядюшка Вендель сделал уже много изобретений. Собственно говоря, он ничем, кроме изобретений, не занимался. Его квартира представляла собой настоящую лабораторию: не то мастерская алхимика, не то современный физический кабинет. Доступ в лабораторию был знаком особой милости со стороны дядюшки. Ибо все свои изобретения он держал в тайне. Лишь изредка, когда мы доверительно беседовали наедине, он чуть-чуть приподнимал таинственную завесу, скрывавшую его изобретения. И тогда я поражался объему его знаний, а еще больше — глубине его проникновения в науку, масштабности методов работы. Но его нельзя было сдвинуть с места, когда доходило до обнародования научных взглядов, а тем более открытий, ибо их, как он говорил, невозможно понять, не разобравшись в его новых теориях. Я сам свидетель того, как он из неорганических веществ искусственным путем получал белок. Когда я умолял его опубликовать это эпохальное открытие, которое, может быть, в состоянии совершить переворот в наших социальных отношениях, он обычно отвечал мне:
— Нет у меня желания потешать людей. Они только посмеются, не поняв ровным счетом ничего.
Сейчас он открыл «микрогов». Я еще толком не знаю, вещество это или аппарат, но уже понял, что с их помощью он может уменьшить в любой степени как пространственные, так и временные масштабы. И это уменьшение не просто для зрения, как это можно достичь с помощью оптики, но для всех органов чувств. Изменяется вся их деятельность, так что сужаются все качественные отношения. Он утверждает, что может в миллион, даже в миллиард раз уменьшить любое живое существо, а тем самым — и мир его представлений. Как он это сделает? М-да, тут он снова молча улыбается своим мыслям и бормочет:
— Гм-гм, никто не в состоянии понять… Зачем тогда объяснять? Толку мало. Люди остаются людьми: большие они или маленькие — выше головы им не прыгнуть. Так для чего же спорить?
— А с чего это вдруг ты вспомнил о микрогах сейчас?
— Очень просто, милый мой. Микроги для сегодняшнего ученого мира это все равно что мыльные пузыри для твоего отпрыска. Может быть, игрушка, но такая, которую этот мир не в состоянии понять. А так как ученые не дети и полагают, что в состоянии понять все, вышел бы бесконечный спор, попытайся я выложить им свое учение. Это абсолютно бесполезно, ибо, чтобы понять меня, нужно находиться вне отношений сегодняшнего дня. Они бы только высмеяли меня… гм-гм… а то и в сумасшедший дом упрятали…
— Какая разница! — воскликнул я. — Объявить о новой истине — это обязанность, даже если она несет с собой тяжкую ношу непонимания и презрения. Только на этом пути стали возможны успехи культуры. Ты должен доказать!
Дядюшка хмыкнул:
— Гм-гм, а что, если этих доказательств никто не поймет? Если мы говорим на разных языках? Тогда спор кончится тем, что меньшинство будет раздавлено физически или морально. Нет у меня никакого желания связываться с профанами.
— И тем не менее, — смело возражал я, — будь у меня в руках доказательства я возвестил бы миру об этой истине.
— Кому — слепым и безъязыким? Ты хотел бы попытаться? Да? Взгляни-ка на эту вещицу.
Дядюшка Вендель достал из кармана маленький аппарат. Я сумел различить несколько стеклянных трубочек в металлической оправе, какие-то винтики и мелкомасштабную шкалу. Он приблизил трубочки к моему носу и принялся подкручивать винтики. Я почувствовал, что вдыхаю незнакомый мне прежде запах.
— Ой, какой он красивый! — воскликнул мой сын, указывая на новый мыльный пузырь, медленно спускающийся к нам с подоконника.
— А теперь ты взгляни на этот мыльный пузырь, — сказал дядюшка Вендель, еще больше подкручивая винтики.
Мне показалось, что пузырь увеличился. Я все время приближался к нему. Окно, с мальчиком в нем, стол, за которым мы сидели, деревья в саду — все удалялось, теряя отчетливые очертания. Один дядюшка Вендель оставался рядом; свои трубочки он спрятал в карман. Сейчас окружавшая нас прежде среда исчезла. Матово-белый, гигантский колокол неба высился над нами, теряясь у самого горизонта. Мы стояли на зеркальной поверхности широкого замерзшего озера. Лед был гладкий, без трещин; и все-таки казалось, будто в нем что-то тихо, едва заметно бурлит. Неразличимые для глаза фигуры поднимались то тут, то там над его поверхностью.
— Что здесь происходит? — вскричал я испуганно. — Где мы? Лед выдержит нас?
— Мы на мыльном пузыре, — хладнокровно ответил дядюшка, — То, что ты принял за лед, — поверхность прочной водяной пленки, образующей пузырь. Известно ли тебе, насколько прочен слой, на котором мы стоим? По человеческим масштабам: пятьсот таких пленок, положенных одна на другую, дадут пленку толщиной в миллиметр.
Я невольно приподнял одну ногу, словно это могло уменьшить мой вес.