Искатель. 1986. Выпуск №2
Шрифт:
Сирано привычно тряхнул кудрями (на этот раз парика!), оглядывая помещение.
Кисло пахло пролитым вином и дешевой кухней. Кто-то из посетителей читал стихи или пел, кто-то спорил, а то и просто горланил.
Сирано сел за свободный столик и заказал вина. Официант в кожаном переднике, ловкий малый с наглыми глазами, плавным картинным движением поставил перед ним кувшин вина и, как было заказано, две кружки, очевидно, еще для одного посетителя.
А вот и он — старый приятель Савиньона Жан Поклен, взявший себе сценическое имя
Этот взор как-то не вязался с элегантной видной фигурой человека со свободными манерами, присущими странствующему актеру, способному играть сегодня разбойника, а завтра вельможу или коронованную особу.
Мольер увидел Сирано и подошел к нему. Они обнялись и сели за стол.
Сирано внимательно оглядывал былого соученика по приватным лекциям гонимого иезуитами профессора Гассенди.
— Я думал, ты веселее, — заметил он.
— Я веселю других своей печалью, — ответил Мольер.
— Печалью?
— Да, грущу о судьбах горестных людей! Но не во мне дело.
— Начнем с тебя, поскольку успех мной задуманного зависит от благополучия твоего.
Мольер пожал плечами:
— Играю, как комедиант, пишу комедии, как поэт, а вернее, как живописец с окружающей меня натуры.
— Как? Без греческих богов, без римских матрон? Без всем знакомых масок?
— Стремлюсь не просто смешить людей, а выставляю на посмешище их пороки. Ведь люди готовы прослыть скорее дурными, чем казаться смешными.
— Согласен с тобой, Жан, и сам готов идти таким путем.
— Я помню, как ты высмеял в своей юношеской комедии педантов, уродовавших воспитанием молодых людей.
— Меня освистали церковные приспешники.
— Церковь — это крепость зла. Ее не просто взять штурмом, Я в своей комедии о лицемерах принужден прикрыться поклоном в сторону «монарха — врага обмана!». Как не быть мне печальным, веселя других, если я предвижу, что попы постараются лишить меня даже гроба. Ведь нас, актеров, как бы ни был популярен театр во Франции, не считают за людей и хоронить готовы как собак.
— Но окружают вниманием даже при дворе.
— Вниманием, а не уважением. Что я для них, для знатных? Мольер? Сын придворного камердинера Поклена? Не граф и не маркиз, способный становиться ими лишь на сцене!
— Чтобы они увидели в тебе самих себя.
— Нет! Только не себя! Скорее своего соседа по театральному креслу, чтоб посмеяться вдоволь над ним, по никак не над собой! Однако перейдем к тебе. Ты пострадал от медицины?
— Пожалуй, да.
— Они у меня на прицеле, невежественные каннибалы, именуемые лекарями, первые помощники смерти! Они даже не знают строения человеческого организма. Попы запрещают им резать трупы, и врачам достаются или казненные, или покойники, похищенные с кладбищ. Немудрено, что студентов-медиков вместо понятий о человеческом теле учат проведению диспутов о том, сколько раз в месяц полезно напиваться до скотского состояния.
— Ты
— Не больше, чем на других невежд.
— Как раз на них я и хочу обрушиться, но не комедией на этот раз, а трагедией, поставить которую в театре и прошу тебя помочь.
— Трагедией? Вот как? Я знаю твои ядовитые памфлеты и ждал от тебя чего-нибудь в этом роде. Хочешь трагедией высмеивать невежд?
— Нет! Показывать их во весь их «исторический рост»!
— История?
— Да, столетняя — «Смерть Агриппы».
— Этого чародея, колдуна, как принято считать?
— Ученого, еще в прошлом веке поднявшегося выше всех, осмелившегося признать за женщиной права, равные мужским, получившего в своих колбах вещества, никому дотоле не неизвестные!
— Но не золото же!
— Он получил нечто более ценное, заложив основы науки будущего, которая в грядущем перевернет весь мир!
— Ты замахнулся на невежество, но средоточие его — все та же церковь. Берегись!
— Прямо я ее не затрону. Мой Агриппа, правда, преследуемый монахами, светлый гуманист Корнелиус-Генрих Неттесгеймский, профессор, врач, философ, потрясший всех трактатом «о недостоверности и тщете наук»!
— Он отрицал науки?
— Нет! Лжемудрецов, которые считают, что то, чего они не знают, существовать не может! И будто не результат опыта достоверен, а лишь мнение авторитета! Вот это я и покажу со сцены, чтоб у людей сердца заныли!
— Браво! Но, берясь за трагедию, ты вступаешь в соперничество с самим Корнелем.
— Сирано, как ты знаешь, не страшился никого! Предвидя критику адептов, я заранее парирую возможные удары, соблюдая все три единства: места, действия и времени, уложив все события в двадцать четыре часа.
— Твоей трагедии не хватает еще одного единства.
— Какого?
— Денег. Без них, мой друг, трагедию не поставишь.
— У меня есть меценат, герцог д’Ашперон. Он обещал помочь.
— Тогда другое дело! Но ты откройся мне. Когда я обличаю пороки, я их вижу вокруг. А ты? Веришь ли ты, подобно своему герою, в «недостоверность и тщету наук»?
— Еще бы! — усмехнулся Сирано, подумав о Солярии и той высоте знаний, с которой современные ему научные взгляды кажутся непроходимым невежеством. Сирано было нелегко выбрать способ осуждения этого невежества, полня заветы Тристана.
— Так ты веришь утверждению Агриппы? — спрашивал Мольер.
— Верить можно в бога, что я предоставляю делать попам и их прихожанам. Я же — знаю! Знаю, почему Агриппа был на голову выше всех знатоков знаний.
— Знатоков знаний? — удивился Мольер. — Как ты странно сказал!
Сирано спохватился. Довеем не нужно упоминать на Земле понятия, принятые на Солярии. Тристан не одобрил бы этого.
— Итак, дружище, решено! Пусть герцог д’Ашперон поможет золотом, которое, к сожалению, не успел сделать Агриппа, а театр я беру на себя. Горе невеждам! Передай мне рукопись трагедии.