Исковерканный мир
Шрифт:
– Встаньте, - приказал Перуцци.
Узник, мужчина средних лет, пошатываясь, поднялся на ноги.
– Синьор Ладжози!..
– выпучив глаза, прошептал толстяк, узнав пленника.
– Так вы живы?! А говорили…
Но очередной болезненный укол кинжала в седалище заставил его охнуть и замолкнуть. С трудом ворочая руками, узник убрал с глаз прядь давно не стриженных, спутанных волос и смерил своего мучителя почти дерзким взглядом.
– Итак, маэстро Ладжози, вы готовы?
– скорее утверждающе,
– Да. Да, дьявол бы вас побрал!
– Спасибо за хлопоты, - криво усмехнулся Перуцци.
– Дьявол обязательно прислушается и последует вашему совету.
Монахи вновь загоготали, а синьор Перуцци, поправив на голове феску, приказал палачам:
– Поставьте мольберт сюда. А ты, - кивнул он одному из монахов, - достань ошейник и посади досточтимого синьора Ладжози на цепь, подобно псу. Но смотри, чтобы он не издох от удушья. Ты же, - обернулся Перуцци к толстяку, - готовь свою душу. Скоро она отправится в преисподнюю, чтобы встретиться там с господином нашим. Передай ему наше почтение…
Мясник жалобно хлопал глазами и кусал губы, все еще надеясь на пощаду. Но монах с кинжалом вышел из-за его спины, и толстяк, узрев устрашающих размеров лезвие, сипло взвизгнул…
Ладжози без сил опустился на колени. Дмитрий увидел, как монах, в руке которого был кинжал, быстрым движением вспорол тонкий белый шелк рубахи толстяка и обнаружил бледное, непомерных размеров уродливое брюхо. Толстяк побелел, поперхнулся и перестал визжать. Глаза его округлились, напряженно следя за тем, как кинжал переходит из рук монаха к Перуцци.
Те двое, что минуту назад водворили перед художником мольберт с холстом, теперь затянули мрачную песнь, точнее - заклинание, на странном, словно бы лающем языке. Перуцци поднял нож высоко над головой и обрушил его на лоснящийся бурдюк живота. Заунывная песня перешла в истерические выкрики. Толстяк дернулся и с удивленным выражением лица повис на руках своих мучителей. Перуцци вытащил кинжал. Брызнула кровь и багряными пятнами расплылась по белоснежным лохмотьям.
Перуцци вернул кинжал монаху и повелительно кивнул Ладжози:
– Приступайте.
Тот не шелохнулся. Один из монахов рванул цепь ошейника. Звеня металлом, художник шагнул к холодеющему трупу.
Дмитрий будто слился с Ладжози, он чувствовал, как в душе того борются жалость и презрение, сострадание и брезгливость. Но у него не было выбора.
В правой руке он сжимал кисть, левая была занята палитрой. Отведя взгляд от стекленеющих глаз толстяка, он макнул кисть в его рану, смешал кровь с красками на палитре и сделал первый мазок на холсте.
Проснувшись от собственного испуганного вскрика, Дмитрий сел на кровати и перевел дыхание. Что за отвратительный сон! Он потер ладонями помятое лицо. Эта ночь
Он выбрал из своего небогатого гардероба почти свежую рубашку, обулся и осмотрел отражение в зеркале. Волосы торчали в разные стороны, помыть бы голову… Но котельная не работала уже полгода, кочегары боролись с мировой буржуазией, и Дмитрий, лишь смочив волосы и кое-как расчесав их, вышел из квартиры.
Середина апреля не самое подходящее время для прогулок в одной рубашке, но вчера днем было уже достаточно тепло, и от канала Грибоедова до Эрмитажа он решил добежать, надеясь, что прохлада придаст ему свежести.
У служебного входа стояли два красноармейца.
– Здравствуйте, товарищ, - обратился к Дмитрию невысокий круглолицый солдат, голова которого была острижена так неровно, будто волосы объели мыши.
– Папироской не богаты?
– Не курю, - развел руками Дмитрий.
– Вот и правильно, - разочарованно крякнув, сказал солдат.
– Курить вредно. Однако без табаку-то нашему брату и вовсе хана, - добавил он, подмигнув.
Его перебил второй красноармеец:
– А вы, товарищ, не знаете ли, где нам товарища Кутепова найти?
– говорил он таким тоном, словно за что-то извинялся. Был солдат предельно худ, лицо его было рябым и имело болезненный цвет. А глаза… Дмитрий пригляделся. Где-то совсем недавно он уже видел такие затравленные глаза… Во сне?
– Кутепова?
– повторил Дмитрий, силясь сообразить, о чем идет речь.
– Ах да, - отогнал он от себя видение, - это же наш завхоз. Пойдемте, я провожу вас.
– Ой, спасибо, - затараторил первый красноармеец, семеня за Дмитрием.
– А вы сами-то кем будете?
– Я реставратор.
– А-а, - многозначительно протянул солдат.
– Слыхали. А занимаетесь чем? Случаем, не вожак комсомольской ячейки?
– Чего пристал к человеку?
– одернул товарища худой.
– Может, не до нас ему?
– Нет, отчего же?
– возразил Дмитрий из вежливости. Они в этот момент как раз подошли к двери с табличкой Тов. Кутепов. Зав. ХЧ.
– Вы, кстати, по какому вопросу к нам?
– По вопросу культуры. Открыли у нас в части клуб, а культуры никакой и нету. Да и какая без баб культура? Мужику-то она, культура эта, плохо дается… А ежели бы в клубе картин понавесить, то и без баб можно.
– Но это очень дорогие картины, - машинально произнес Дмитрий, думая как раз о том, что с новой власти все может статься: отдадут в солдатские клубы подлинники Рембрандта и не почешутся.
– А хоть бы и дорогие, - встрял худощавый неожиданно воинственно.
– Мы для того, что ли, кровь проливали, чтобы для нас буржуйские картины жалели?