Исковерканный мир

Буркин Юлий Сергеевич

– Да-а… - протянул он.
– А мы-то собирались отправить вас в заграничную командировку… Но с таким-то гонором вас дальше Соловков не пропустят.

Дмитрий ошеломленно молчал. Услышав слово «Соловки», он вздрогнул и хотел что-то сказать, но только обреченно махнул рукой и наконец все-таки сел: ноги окончательно отказались держать тело в вертикальном положении. Комиссар то ли откашлялся, то ли просмеялся, прикрывая ладонью рот, а затем, пустив струю табачного дыма прямо в лицо Дмитрию, продолжил:

– Но не все так трагично, товарищ… Если бы вы были, к примеру,

членом ВКПб… - Он затушил сигарету.
– Я настоятельно рекомендую вам стать членом ВКПб. Без этого сегодня трудно выехать ТУДА.
– Сказав это, он почему-то махнул рукой в сторону сейфа.
– На вас пришел запрос из Румынии. В поместье некоего графа Влады найдена древняя картина, и именно вас, как ведущего специалиста в своей области, рекомендовали хозяину европейские эксперты. За ваш труд буржуи готовы платить золотом, а деньги нашему молодому государству, сами знаете, как необходимы… - Скрипя кожаными ремнями, он поднялся из кресла.
– Однако в контексте Бессарабского конфликта мы можем отправить туда только по-настоящему надежного товарища…

– А я, значит, ненадежный?
– вырвалось у Дмитрия. Он тоже встал.

– Думали - надежный, а оказалось - ненадежный, - неожиданно хохотнул комиссар.
– Идите. Пока. Но подумайте, подумайте… - Он уселся обратно в кресло.
– И мы подумаем… Вот это не забудьте, а то, не ровен час, тут и останетесь… - протянул он Дмитрию пропуск.

Вопреки ожиданиям, на пути к выходу его не схватили и не препроводили в камеру… Он беспрепятственно добрался до вестибюля, оставил пропуск у дежурного и вышел наружу. На вечереющей мокрой улице его ждала взволнованная Аннушка. При виде Дмитрия лицо ее осветилось радостью и тревогой.

– Ну?!
– коротко спросила она.

– Все хорошо, милая, все хорошо, - рассеянно ответил Дмитрий.
– Я провожу тебя домой.

Она качнула головой:

– Сегодня мы идем к тебе. Я еще утром предупредила об этом папу. Дмитрий подумал о том, как еще вчера был бы счастлив, услышав такое. Но сегодня страх и разочарование не позволяли ему радоваться по-настоящему. Он явственно чувствовал, как давит на него нечто, исходящее от здания позади. Может быть, кто-то смотрит на него из окна? Дмитрий не обернулся.

– Пойдем отсюда скорее, - взял он Аннушку под локоть.
– Я все расскажу тебе дома.

А в «красном уголке» Эрмитажа уже проходило экстренное собрание.

«Красным уголком» являлась одна из наиболее просторных комнат хранилища. Помещение было переоборудовано наспех. В центре стояли лавки и стулья, перед ними - застеленный красным кумачом стол президиума с букетиком гвоздик в древнекитайской фарфоровой вазочке, графином с водой и стаканом. А вдоль стен штабелями лежали покрытые пылью бесценные картины.

– Слово для доклада предоставляется товарищу Елисееву.

Елисеев встал и, пережидая аплодисменты, одернул китель, пригладил волосы и прокашлялся. Когда овации смолкли, Елисеев принялся тщательно поправлять кобуру. Минуты две зал с напряжением наблюдал за этой процедурой. Наконец парторг заговорил:

– Товарищи!

Не все еще у нас хотят жить так, как жил и умер великий Ленин, как учит нас вождь мирового пролетариата товарищ Сталин.

Кто-то в зале захлопал вновь, и остальным пришлось поддержать. Елисеев плеснул из графина в стакан, залпом осушил его, утер губы и продолжал:

– Уже десятилетие наш народ широко и смело шагает к своей победе. Вот. Но еще не все шагают в ногу. Как сочинил пролетарский поэт товарищ Маяковский: «Кто там шагает правой? Левой!» Понимаете ли, товарищи? «Левой». Вот. Возьмем, к примеру, сына царского офицера Полянова. Куда сейчас шагает он? Сейчас он уже не шагает, а находится в копете… конпити, в общем, в Органах. И там, надеюсь, разберутся, кто и где. Но мы ждать не будем, да и не станем!

По залу пробежал легкий шелест. Елисеев прокашлялся вновь и сменил тон на более доверительный:

– Я почему так говорю? А потому, что я все давно уже понял. Когда весь мировой пролетариат все глубже сплачивает свои ряды, когда крестьянство строит новый быт, а научная интеллигенция кует, понимаете ли, знания, да!.. Такие, как Полянов, отказываются от вступления в ряды ВКПб. О чем это говорит? А? Вот.
– Елисеев еще раз налил себе воды и выпил ее.
– Да и вообще, - продолжил он.
– Чем занимался тут Полянов? Кто-нибудь видел?
– Он внимательно оглядел присутствующих.

Зал безмолвствовал, но напряженная тишина уже свидетельствовала о том, что на вопрос Елисеева: «Кто за?» - он откликнется единогласным взлетом рук, независимо от того, о чем пойдет речь. Неожиданно ход мыслей парторга принял иной оборот:

– А вы помните, работал у нас некий Ребров? Так вот, мне недавно доложили, что этот самый Ребров арестован на Сестрорецком рынке за торговлю срамными картинками. Вот так. Повязали родимого. А мы Реброва проглядели. Проглядели и Полянова. А его длинные руки, между прочим, уже дотянулись и до наших женщин. Софья Львовна, - обратился Елисеев к пожилой женщине, сидящей в конце зала.
– Что это у вас на шее?

– Это?
– вставая и краснея пролепетала женщина.
– Бусы.

– И кто же вам эту гадость подарил?

– Полянов, - упавшим голосом призналась женщина. Но тут же приободрилась: - На Международный женский день Восьмое марта.

– Видали?!
– поднял палец Елисеев и внимательно посмотрел на него.
– И это, заметьте, в то время, когда вся страна, как один, собирает в свои закрома последний колосок!

Однако зал как будто бы опомнился и еле слышно загудел. Порывисто вскочил комсорг Боровко:

– Ребята! Тише! Дайте товарищу Елисееву закончить!

– Спасибо, - благосклонно кивнул ему парторг.
– Так вот. Я и говорю. Что тут делает Полянов? Реставрирует. В том-то и дело. Я лично, мягко говоря, не понимаю: зачем нашей молодой стране нужны старые буржуазные картины? Надо рисовать новые - пролетарские! Вот, Сергей Боровко, например, у нас рисует, и скоро мы пошлем его на слет достижений народного хозяйства… Искусство, товарищи, должно толкать массы на новые подвиги. Я ясно выражаюсь?