Исковерканный мир
Шрифт:
Сознавая бессмысленность назревающей дискуссии, Дмитрий подбирал слова, которые помогли бы ему спокойно распрощаться с непрошеными спутниками, но как раз в этот момент дверь завхоза отворилась, из кабинета пахнуло густым махорочным дымом, и раздался голос Кутепова:
– Верно гуторите, товарищи солдаты. Не пожалеем. Приходите, смотрите.
Бывший боевой комиссар, завхоз Кутепов заржал, довольный своей шуткой, а Дмитрий, ретировавшись, направился в подвал, где располагалась его мастерская и, что его радовало сейчас куда сильнее, небольшая,
– Слыхали?
– заявил он с порога, чувствуя аппетитный запах кислых щей.
– Эрмитаж закрывают! Кутепову поручено поделить экспонаты между красноармейскими клубами.
Народ в столовой загалдел, а Дмитрий, довольный произведенным эффектом, встал в очередь и полез в задний карман брюк за продовольственными карточками.
Покончив с завтраком, он направился в мастерскую. Тут царил так называемый «рабочий беспорядок», но Дмитрий точно знал, где что лежит. Он склонился над испещренной мелкими трещинками старославянской иконой и вскоре, забыв обо всем на свете, целиком ушел в кропотливую работу.
Заглянула Аннушка:
– Здравствуй, Полянов.
– Здравствуй, - вздрогнув, ответил он.
– Ты меня напугала… Я вообще сегодня какой-то дерганый. И ночью снился кошмар…
– А мне снился, - не дослушав, присела на стул рядом Аннушка, - очень хороший сон. Но потом я поняла, что сон этот очень грустный. Мне снилось, что все у нас по-старому. Так, как было… Будто бы жива мама, а папа здоров и весел. Мы пьем чай с пирожными. Дуняша, как юла, носится из гостиной на кухню и обратно, и всем нам тепло и уютно. Но самое главное, я посмотрела в окно, а там, на веранде - фиалки. Ты помнишь наши фиалки?
– Еще бы. Семена твой отец привозил…
– Кстати, Полянов, - прервала она, - что за глупость ты сморозил в столовой?
– А почему так официально - «Полянов»?
– Чтобы привыкал. Если ты не будешь помнить об осторожности, скоро тебя будут называть именно так. И еще добавлять «гражданин». Не «товарищ», заметь…
Когда Аннушка появилась в мастерской вновь, в конце дня, она была так встревожена, что голос ее срывался:
– Митя, я так и знала… - и она протянула ему сложенный вдвое листок бумаги.
С недоумением взяв его, Дмитрий пробежал глазами по строчкам текста, выполненного на ундервудовской печатной машинке, и поднял удивленный взгляд:
– В ОГПУ?..
– голос его прозвучал предательски глухо, словно он действительно знает за собой какое-то преступление.
Аннушка взволнованно зашептала:
– Все уже знают… Они все боялись нести его тебе… Елисеев собрался даже устраивать партийное собрание… Что же ты все-таки сморозил в столовой?
– Я думаю, это недоразумение, - неуверенно сказал Дмитрий, поднимаясь, - все обойдется… Возможно, я вызван как свидетель.
– Свидетель чего?
– Ну, мало ли… - протянул он неубедительно,
– Всякое бывает…
Как ни пытался Дмитрий отговорить Аннушку, она проводила его до самого здания ОГПУ и осталась ждать возле крыльца. Показав на входе повестку дежурному, Дмитрий двинулся в указанном ему направлении к широкой лестнице, по которой исконно хаживали, главным образом, «хозяева жизни». Прежде - графы и князья, нынче - те, «кто был ничем, а стал совсем»…
«Виновен… виновен», - нарушая грозную тишину помещения, противно скрипнули перила, когда Дмитрий, в один миг обессилев, тяжело на них оперся и сделал первые шаги вверх по ступеням. Услышав этот звук, он отдернул руку.
Постучав и войдя в скупо обставленный кабинет комиссара ОГПУ, он осторожно огляделся. Над сейфом с крашеными облупившимися боками он увидел портрет Дзержинского и, встретившись с ним взглядом, невольно отвел глаза. Взгляд Дзержинского был таким, словно он мог моментально определить, сколько тебе нужно всыпать плетей, чтобы ты стал мил и послушен.
Комиссар, человек без возраста и с внешностью, ускользающей от внимания, сидел за столом, заваленным пухлыми папками и отдельными пожелтевшими бумагами. Посмотрев сквозь Дмитрия, он взял со стола одну из папок и положил перед собой. Затем, продув папиросу «Герцеговина флор» и скорбно покачав головой, произнес так, будто бы ни к кому конкретно не обращался, а готовился к выступлению на сцене:
– Полянов, значит… - закурив, комиссар принялся перелистывать страницы папки.
– Ну-ну. Излагайте.
– Что излагать?
– растерялся Дмитрий, чувствуя, как страх в его душе сменяется раздражением.
– Вам виднее, - заметил комиссар, так и не оторвав взгляда от записей.
«Да что он, в самом деле?!
– разозлился Дмитрий.
– В кошки-мышки играет?»
Комиссар молчал. И тогда Дмитрий, не выдержав затянувшейся паузы, выпалил:
– Я не понимаю, в чем, собственно, дело. Да, мой отец - дворянин, но я даже не помню его. С родственниками в Германии я никаких контактов не имею! Я честно работаю на своем месте, и мое отношение к нынешнему режиму не мешает мне выполнять свой долг. Комиссар наконец-то поднял на Дмитрия бесцветные глаза и посмотрел на него с нескрываемым интересом…
– Складно говорите… - пуская дым носом, произнес он.
– Вы-то нам и нужны…
– Наконец-то!
– все более распалялся Дмитрий.
– Впервые кому-то нужен! Что, не привыкли?! А мне скрывать нечего! Да, я имел неосторожность публично высказаться, якобы Эрмитаж закроют, а картины раздадут солдатне.
– (Комиссар поднял брови так, словно услышанное явилось для него приятным сюрпризом.) - Но это шутка! Понимаете, шутка?!
Дмитрий осекся. Сердце бешено колотилось, в висках стучало, и колени подрагивали. Комиссар сплюнул в мусорную корзину подле стола и туда же стряхнул с папиросы столбик пепла.