Искра жизни (перевод М. Рудницкий)

Ремарк Эрих Мария

Удушливая волна отчаяния и обиды захлестнула его изнутри. Она сжимала желудок, застилала глаза — и в то же время необъяснимо и остро, просто до смерти хотелось курить.

Нойбауэр изучал номер на груди у пятьсот девятого. Номер маленький, всего трехзначный.

— Сколько ты уже у нас? — спросил он.

— Десять лет, господин оберштурмбанфюрер.

Десять лет. Нойбауэр даже не знал, что у него в лагере есть заключенные, которые сидят с самых первых дней. «А что, это ведь, пожалуй, свидетельство моего милосердия, — подумал

он. — Далеко не каждый лагерь может предъявить заключенных с таким стажем». Он пососал сигару. Пожалуй, это может сослужить ему неплохую службу. Наперед ничего нельзя знать.

Вошел Вебер. Нойбауэр вынул сигару изо рта и рыгнул. На завтрак ему сегодня подали копченую колбасу и омлет — одно из его любимых блюд.

— Оберштурмфюрер Вебер, — строго сказал он. — Такого приказа не было.

Вебер смотрел на начальника с интересом. Он ждал продолжения шутки. Шутки не последовало.

— Сегодня на вечерней поверке мы их повесим, — сообщил он наконец.

Нойбауэр снова рыгнул.

— Такого приказа не было, — повторил он. — Кстати, почему, собственно, вы занимаетесь этим сами?

Вебер не сразу нашелся что ответить. Он вообще не понимал, зачем Нойбауэр попусту тратит слова и время из-за какой-то ерунды.

— У вас для этого достаточно подчиненных, — продолжал Нойбауэр.

Что-то этот Вебер в последнее время больно стал самостоятельный. Не вредно ему лишний разок напомнить, кто тут начальник.

— Что с вами, Вебер? Нервишки пошаливают?

— Никак нет.

Нойбауэр снова обратил свой взор на пятьсот девятого и Бухера. Вебер, кажется, сказал «повесим». Вообще-то правильно. Только чего ради? И день так хорошо начался. К тому же неплохо показать Веберу, что совсем не все в лагере делается только по его хотению.

— Эти люди не злостные нарушители, — заявил он. — Я распорядился найти добровольцев. Они на добровольцев не слишком похожи. Дайте им по двое суток карцера и больше ничего. Больше ничего, Вебер, вы меня поняли? Я бы хотел, чтобы мои приказы выполнялись.

— Так точно.

Нойбауэр вышел. Он был доволен и чувствовал свое превосходство. Вебер презрительно смотрел ему вслед. «Нервишки! — думал он. — Это у кого тут нервишки? И кто на самом деле размяк? Двое суток карцера?!» Он в ярости оглянулся. Косая полоска солнца упала на разбитое лицо пятьсот девятого.

— Я тебя вроде знаю. Откуда?

— Не могу знать, господин оберштурмфюрер.

Пятьсот девятый очень хорошо это знал. И очень надеялся, что Вебер все-таки не вспомнит.

— Откуда-то я тебя знаю. Ничего, я еще припомню. А почему у тебя вся морда разбита?

— Упал, господин оберштурмфюрер.

Пятьсот девятый облегченно вздохнул. Это все уже старые песни. Излюбленная шутка лагерного начальства еще с первых дней. Никогда нельзя говорить, что тебя избили.

Вебер посмотрел на него еще раз.

— Откуда-то я эту рожу знаю, — пробормотал он. Потом открыл дверь. — Обоих

в карцер. Двое суток. — И, обернувшись к пятьсот девятому и Бухеру, добавил: — Только не думайте, что вы от меня совсем ушли, дармоеды. Я еще успею вас вздернуть.

Их вытащили в коридор. От боли пятьсот девятый зажмурился. Потом почувствовал, что вдыхает свежий уличный воздух. Он снова открыл глаза. Над ним было небо. Синяя бездонность. Он повернул голову и посмотрел на Бухера. Проскочили! По крайней мере пока. Даже не верится!

VII

Когда двое суток спустя шарфюрер Бройер приказал отпереть двери, они оба просто выпали из клетушек карцера. Последние тридцать часов оба провели, то и дело проваливаясь из полубессознательного состояния в полное забытье. В первый день они вначале еще перестукивались, потом перестали.

Их вынесли. Положили на «танцплощадке» под стеной, что тянется вокруг крематория. Сотни заключенных смотрели на них; ни один не сдвинулся с места. Не попробовал их унести. Даже не подал виду, что их заметил. Не было приказа, как с ними поступить, поэтому и их самих как бы не было. Всякий, кто осмелился бы к ним прикоснуться, сам угодил бы в карцер.

Два часа спустя труповозка собирала в зоне последние трупы.

— А с этими что? — лениво спросил дежурный эсэсовец. — Их тоже берем?

— Да это двое из карцера.

— Окочурились?

— Похоже на то.

Тут эсэсовец увидел, что рука пятьсот девятого медленно сомкнулась в кулак, а потом снова разжалась.

— Еще не совсем, — сказал он.

У него ломило поясницу. Этой ночью они с Фрици в «Летучей мыши» задали жару. Он даже зажмурился. Все-таки он выиграл пари у этого Гофмана. Гофман с Вильмой был. Бутылка «Хенесси». Отличный коньяк. Но сейчас он как выжатый лимон.

— Узнайте в карцере или в канцелярии, куда их, — приказал он одному из носильщиков.

Вскоре тот вернулся. Вместе с ним торопливой походкой прискакал рыжий писарь.

— Эти двое из карцера освобождены, — сообщил он. — Их надо в Малый лагерь. Их еще днем должны были выпустить. В комендатуре есть приказ.

— Тогда уберите их отсюда. — Эсэсовец лениво просмотрел свой список. — У меня тридцать восемь отходняков. — Он пересчитал трупы, аккуратными рядками разложенные перед входом в крематорий. — Тридцать восемь. Все правильно. Уберите этих, а то они мне счет собьют.

— Четыре человека ко мне! Отнести в Малый лагерь! — гаркнул надзиратель носильщикам.

Те подошли, подхватили бесчувственные тела за руки, за ноги.

— Сюда давайте, — шептал рьжий писарь. — Скорей! Подальше от трупов. Вот сюда.

— Да они уже, считай, что там, — сказал один из носильщиков.

— Заткнись! Делай что тебе говорят!

Носильщики оттащили пятьсот девятого и Бухера из-под стены. Рыжий склонился над ними и прислушался.

— Живы еще! Тащите носилки! Скорей!