Искра жизни (перевод М. Рудницкий)

Ремарк Эрих Мария

— Мюнцер завтра раздобудет хлеба. Лебенталь пусть у него заберет. Он не только для меня раздобудет. Кое-что и для всей вашей группы.

— Я знаю, Вернер, — перебил его пятьсот девятый. — Знаю, что ты ничего не возьмешь просто так. Останешься в двадцать втором? Можем разместить тебя и в двадцатом.

— Могу в двадцать втором остаться. Как и ты, кстати. Хандке-то больше нет.

Со стороны никто бы и не заметил, что между ними сейчас происходит нечто вроде словесного поединка. «Какие же мы все-таки дети! — подумал пятьсот девятый. — Целую вечность назад были политическими

противниками, вот и теперь ни один не хочет уступить. Я чувствую идиотское удовлетворение от того, что Вернер пришел искать у нас защиты, а он мне намекает, что без его группы Хандке, возможно, уже меня прикончил бы».

— Я слышал все, что ты только что говорил, — сказал он. — Все правильно. Что нам делать?

Они все еще сидели на улице. Вернер, Левинский и Гольдштейн спали в бараке. Через два часа Лебенталь должен их разбудить. Тогда они поменяются местами. Ночь опять сделалась душной. Но на Бергере все равно была теплая гусарская венгерка, пятьсот девятый на этом настоял.

— Кто этот новенький? — спросил Бухер. — Партийный бонза?

— Был когда-то, пока нацисты не пришли. Но не слишком важный. Так, средней руки. Бонза районного значения. Старательный. Коммунист. Фанатик без намека на личную жизнь и чувство юмора. Сейчас один из руководителей лагерного подполья.

— А ты его откуда знаешь?

Пятьсот девятый помолчал.

— До тридцать третьего я был редактором одной газеты. Мы часто с ним спорили. И в статьях я часто нападал на его партию и на нацистов. Мы были против тех и этих.

— А за что выступали вы?

— За то, что звучит ужасно напыщенно и смешно. За человечность, терпимость и право каждого на собственное мнение. Чудно, правда?

— Нет, — возразил Агасфер и закашлялся. — А кроме этого, разве что-нибудь есть?

— Месть! — вскинулся вдруг Майерхоф. — Еще есть месть! Месть за все вот это! Месть за каждого — каждого! — убитого. Месть за все, что они натворили. Око за око и зуб за зуб!

Все в изумлении подняли глаза. Лицо Майерхофа исказила ненависть. Он сжал кулаки и всякий раз, когда произносил слово «месть», пристукивал ими по земле.

— Что это с тобой? — спросил Зульцбахер.

— А с вами что? — бросил в ответ Майерхоф.

— Он свихнулся, — сказал Лебенталь. — Выздоровел и от этого совсем сбрендил. Шесть лет сидел на нарах тише воды, ниже травы, пикнуть боялся, а потом чудом спасся от трубы и вообразил себя Самсоном.

— Я не желаю мстить, — прошептал Розен. — Я хочу только выбраться отсюда.

— Как? А эсэсовцы пусть уходят, и никто с ними не поквитается?

— Мне все равно! Я хочу выйти отсюда! — Розен молитвенно сложил руки и страстно зашептал: — Ничего не хочу, только выбраться отсюда! Выбраться!

Майерхоф яростно на него уставился.

— Да знаешь, кто ты после этого? Ты…

— Успокойся, Майерхоф! — Бергер сел. — Мы не желаем знать, кто мы такие. Все мы здесь уже совсем не те, что были когда-то и какими мечтали стать. А кто мы на самом деле, это еще со временем выяснится. А сейчас — кому это ведомо? Сейчас мы можем только ждать, надеяться, а по мне так и молиться.

Он

закутался поплотнее в свою гусарскую тужурку и снова лег.

— Месть, — задумчиво произнес Агасфер немного погодя. — Это сколько же понадобится мести! Одна месть потянет за собой другую, а толку что?

Горизонт вдруг озарился вспышкой.

— Что это было? — спросил Бухер.

Ответом ему было далекое громыхание.

— Это не бомбежка, — заметил Зульцбахер. — Опять гроза. Теплынь-то вон какая.

— Если дождь пойдет, придется этих из Рабочего лагеря разбудить, — сказал Лебенталь. — Пусть тогда они на улице лежат. Они все-таки поздоровее нас будут. — Он повернулся к пятьсот девятому. — И дружок твой, бонза, тоже.

На горизонте полыхнуло.

— Никто из них ничего про этап не слыхал? — спросил Зульцбахер.

— Только слухи. Последний был, что тысячу человек отберут и отправят.

— О Господи! — Лицо Розена мертвенно белело в темноте. — И конечно, они отберут нас. Самых слабых. Чтобы поскорее от нас избавиться.

Он смотрел на пятьсот девятого. Все сейчас думали о последнем этапе, который им довелось увидеть.

— Это же только слухи, — сказал пятьсот девятый. — Теперь таких параш каждый день ходит видимо-невидимо. Давайте не волноваться раньше времени. Вот приказ придет, тогда посмотрим, что Левинский, Вернер и наши люди в канцелярии смогут предпринять. Или мы сами.

Розен содрогнулся.

— Как вспомню, как они этих двоих из-под нар за ноги тащили…

Лебенталь кинул на него взгляд, полный презрения.

— Неужто ничего страшнее в жизни не видел?

— Нет.

— А я однажды был на большой бойне, — сказал Агасфер. — Меня послали проследить за кошерным убоем. В Чикаго. Так вот, животные иногда чувствуют, что их ждет. Наверно, запах крови. И тогда они так носятся, так мечутся — ну вот как эти двое. И забиваются куда угодно. В углы. И их точно так же выволакивают..

— Ты был в Чикаго? — спросил Лебенталь.

— Да.

— В Америке? И вернулся сюда?

— Так это двадцать пять лет назад было.

— И ты вернулся? — Лебенталь смотрел на Агасфера как на ненормального. — Нет, вы когда-нибудь такое слыхали?

— Мне домой захотелось. В Польшу.

— Ну, знаешь… — Лебенталь махнул рукой. Для него это было уже чересчур.

XX

Утром ненастье развеялось, суля пасмурный молочно-серый день. Молнии больше не сверкали, но где-то вдалеке, за лесами, все еще глухо перекатывался гром.

— Странная гроза, — заметил Бухер. — Обычно, когда она отходит, зарницы еще долго видны, а грома не слышно. А тут наоборот.

— Может, она возвращается? — предположил Розен.

— С какой стати ей возвращаться?

— У нас дома грозы иной раз целыми днями между горами бродят.

— Но здесь-то у нас не котловина. Горы, вон, цепочкой, да и то не бог весть какие, так, холмы.

— У тебя других забот нету? — с ехидцей спросил Лебенталь.

— Лео, — спокойно ответил Бухер. — Ты лучше бы подумал о том, где бы нам раздобыть чего-нибудь пожевать. Хотя бы старую подошву.