Искры гаснущих жил
Шрифт:
И когда в дверь позвонили, сам открыл.
Что он сказал клиенту, Дитар не знала. Но вернулся вновь злым, оскаленным:
— Теперь тебя содержу я. Других в этом доме не будет. Ясно?
— Да.
Он ушел за полночь, а вернулся на рассвете и, сунув Дитар букет — смешной, кто носит содержанке цветы? — спросил:
— Лили встала?
— Еще нет.
— Я ей куклу принес. Новую.
Альвийскую. Тонкую. Хрупкую. Сделанную из какого-то особого дерева, которое казалось наощупь теплым и мягким. Оно и цвет имело
Кружево. Серебро.
И удивительно тонкая работа.
— Это… очень дорогой подарок, — Дитар видела эту куклу прежде в витрине «Лангери», и останавливалась, завороженная удивительной работой альвийских мастеров. Нет, она не испытывала нужды в деньгах, и Лили всегда получала самое лучшее, но эта кукла… ее цена была воистину запредельна.
А пес ничего не сказал, сунул куклу в руки Дитар.
И потребовал завтрак. От обеда он тоже отказываться не стал. Тогда он проводил в ее домике много времени, постепенно успокаиваясь.
Ему не нужна была любовница. Ему требовалась семья.
— Здесь хорошо, — сказал он как-то и, искоса глянув на Дитар, добавил. — Тебе все равно, что я… такой.
Его рука заживала медленно, словно живое железо в крови не желало мириться с этой потерей. И зарубцевавшиеся было раны открывались, кровоточили, Брокк злился, но не от боли, которую испытывал, скорее от осознания, что стал калекой…
Он пробовал пить и напивался, но боль не отступала.
Трезвел.
Метался.
Менял обличье и выл, не способный устоять на трех ногах. В ярости разнес гостиную. Потом просил прощения.
Он молчал, лежа на серой оттоманке, вытянув ноги, глядя исключительно на острые носы ботинок. И отказывался от еды. Приступы длились несколько дней кряду, но в конце концов Брокк находил в себе силы подняться.
Он начинал читать стихи, сбивался и вновь замолкал. Садился у клавесина, касался клавиш, вот только мелодия получалась половинчатой, однорукой.
Он был… другим.
— Тебе меня жаль? — спросил он как-то, расчесывая культю. По вечерам она зудела и ныла, сводя Брокка с ума.
— Немного.
Как-то так получилось, что ему Дитар не лгала. И не играла, притворяясь кем-то, кем ее хотели видеть. Вероятно потому, что в отличие от иных клиентов, Брокк сам не знал, кто ему нужен.
Не содержанка.
— Жалость унижает, — он оставил руку в покое и нырнул под одеяло, отвернулся, буркнув: — Не мешай спать.
— Не буду.
Пожалуй, именно тогда Дита поняла, что этот мальчишка стал для нее… кем?
Не очередным клиентом, которых в ее жизни было множество. Возлюбленным? Смешно. Она старше. Опытней. Циничней. Она больше не верит в любовь, которая до края жизни или дальше.
И коснувшись светлых волос, Дитар сказала:
— Отдыхай. Принести чего-нибудь?
— Молока. С медом.
Пять лет.
Это ведь не так и много, но получается, что целая жизнь.
— Опять твои печальные мысли, — Брокк поправляет подушки и смоченной в ароматном уксусе губкой вытирает пот со лба. — Ты стала очень много думать, Дита.
У него хорошая улыбка. И Дитар пытается улыбаться в ответ, но больно… Господь милосердный, как же ей больно. Она сдерживает стон, но Брокк по глазам видит.
— Не уходи, Дита, пожалуйста, — он снова растерян и смущен, — Я не хочу снова оставаться один.
— Я и говорю, — у нее получается оттеснить боль. Она вернется позже и отомстит Дитар за побег. — Жениться тебе надо…
Фыркнул только. Ладонь ее раскрыл, погладил пальцы и прижал к своей горячей щеке.
Мальчишка.
— Попроси сестру остаться. Она не откажется.
— Не откажется, — согласился Брокк. — Только… как надолго? Месяц? Год? Всю жизнь? Я не могу забирать ее жизнь, тем более… рядом со мной небезопасно.
— Опять письма?
Кивнул.
— Когда-нибудь они успокоятся.
Ложь, но Брокк снова соглашается. С больными не желают спорить.
— Ты ей рассказал?
— Не ей. Оден сумеет ее защитить, если вдруг…
— Скажи.
Брокк качает головой.
— Эйо и без того хватает… а тут еще эти… если скажу, волноваться будет. Ты вот волнуешься, хотя знаешь, что дальше писем дело не пойдет.
Голос дрогнул, и это верный признак, что Брокк солгал. Но спрашивать бесполезно: не ответит.
— Дита, — он все же поднес стакан с травяным отваром, даже запах которого вызывал желудочные спазмы. — Тебе нужно это выпить. Пожалуйста. Ради меня.
Ради него…
…горечь опалила губы. Дитар поспешно сглотнула.
— Умница. Пей, и я тебе почитаю…
— Письма?
— Конечно. Пей.
И Дитар пила, заставляя себя. Слезились глаза. И горечь трав обжигала горло.
— Вот так… умница моя, — Брокк прижимал стакан к губам, не позволяя отстраниться. Он заставил выпить до капли, и Дитар вновь пришлось стиснуть зубы: казалось, малейшее движение, и содержимое ее желудка выплеснется самым позорным образом.
— А теперь ложись… когда Эйо уйдет, я заберу тебя в свой дом.
Очередное безумие.
Он помогает лечь и поправляет съехавший плед, сам же подвигает кресло к кровати и берет со стола шкатулку. В ней, перевязанные синей ленточкой, лежат письма Лили.
— Дорогая мамочка… — голос Брокка растворяется в опиумном тумане… и Дитар позволяет себя убаюкать. — У меня все хорошо… как твое здоровье? Тебе помогли те капли, о которых я писала? Наша наставница, мисс Уинтерс, тоже часто желудком мучается. И она сказала…