Искры гнева (сборник)
Шрифт:
И Тимко целовал мать и снова начинал щебетать. Вспомнил об отце, рассказал, как в тот день, когда отец уходил с ружьём и пистолетом из дома, они долго играли с ним в коня и всадника, носились по комнате, падали на пол, боролись и смеялись до слёз. Вспомнил, как отец посадил его к себе на колени и сказал: "Ты уже достаточно вырос, тебе, Тимко, уже пятый год, будь умным, слушайся маму. На улице ни с кем не заводи драку, а если тебя кто-нибудь обидит, то смело давай ему сдачи…"
Мать слушала молча и всё смотрела в синюю небесную высь.
Наговорившись, Тимко достал из кармана сухарь, немного отломил матери — поест, когда
Вокруг, залитая весенними красками, широко расстилается степь. Ветер плавно катит зелёные волны, лохматит, ласкает и расчёсывает травы: на гребнях волн всплывают перламутрово-белые венчики ромашек, плеснули и застыли мраморные плёсы бессмертников, пламенеют и роняют на землю свои огненные лепестки маки.
Куда ни глянь, цветы и цветы.
Мчат над землёю ветры, взмывают ввысь и уже под самым солнцем звенят серебристыми переливами в песнях жаворонков. Звенят, рассыпаются смехом и снова падают на землю, в травы, или на крыльях степных орлов улетают за горизонт, куда-то вдаль…
Но ничего этого не могут уже увидеть или услышать те, что лежат в овраге посреди степи. Из шахтёрского посёлка сюда был их последний путь. Лежат они в непробудном сне. Кровь и слёзы прожгли землю на месте их гибели. Это место топтал кованый сапог фашиста. Но кровь затоптать нельзя. Она горит, будто перелившись в красные маки. Она зовёт к возмездию. Последний предсмертный стоп убитых ветер будет носить над степью, над жильём живых людей, будет носить и звать к отмщению, к расплате…
Проснувшись, Тимко долго сидел будто ошалелый и никак не мог понять, где он. А на степь тихо надвигался вечер. Большой раскалённый круг-солнце уже коснулся на западе земли. В овраг вползли чёрные тени, и он казался сейчас ещё глубже и длиннее. Тимко прижался к матери, начал её тормошить, просил, чтоб она вставала, так как уже темнеет и пора идти домой. Но напрасно: мать лежала неподвижно.
Тимко всматривался в лицо матери. Застывшее, почерневшее, оно казалось ему совсем чужим. Пятна крови на лице и на руках густо укрыли муравьи. И вдруг Тимко понял, что мать не спит, а умерла. Ему стало страшно. Он оцепенел. Над головой низко пролетела какая-то птица и пронзительно крикнула. Перепуганный Тимко встрепенулся и начал отползать от матери. В бурьяне наткнулся на какую-то женщину. Она тоже была мёртвая, с почерневшим лицом.
Тимко поднялся и стал озираться вокруг. Куда бы он ни глянул — везде лежали страшные, с перекошенными лицами люди. Тимку хотелось кричать, плакать, но грудь будто чем-то сдавило, как тогда, под кустом сирени, и он молчал.
Зажмурив глаза, Тимко выскочил из страшного круга мертвецов и во весь дух помчал в направлении посёлка.
Остановился он только тогда, когда добежал до первых домов. Вон и шахта, а рядом гора породы, под которой он каждый день играл с соседскими детьми. Уже совсем стемнело.
Тимко обошёл террикон и направился к своему дому. Но дома не было. На его месте дымились чёрные руины. На повисших деревянных стропилах вспыхивали, будто живые, жёлтые огоньки. Там, где был палисадник с цветами, торчали обугленные колья и обгоревшие кусты сирени.
По улице, недалеко от пожарища, медленно прохаживался часовой. Дойдя до переулка, он остановился, поднял голову и стал всматриваться в небо. Но вот часовой повернул назад, начал приближаться
"Это, наверное, тот, который стрелял в маму", — подумал Тимко. Детское сердце закипело гневом. Тимко вспомнились вдруг слова отца, сказанные ему на прощанье.
Не долго думая, он схватил твёрдый кусок породы, размахнулся, бросил в часового и попал. Немец испуганно вскрикнул, отскочил в сторону, пригнулся и несколько раз выстрелил. Где-то вблизи тоже начали стрелять. А Тимко был уже на другой улице.
Ночь укрыла землю. Тихо. Над посёлком в кружеве облаков купается круглая луна. Тимко вышел в степь и зашагал по дороге, которая вела к матери. Он уже почти дошёл до оврага, но повернул назад. Вернувшись в посёлок, отдохнул под стеной разрушенного дома а снова пошёл в степь. И так много раз. Тимко боялся приблизиться к страшному месту с мертвецами, он не мог успокоиться и всё время плакал. Ему очень хотелось быть около матери. Хотелось увидеть отца, чтобы рассказать ему, что он, Тимко, всё же отомстил за обиду… Хотелось встретить кого-нибудь живого, только где они, люди?..
Ночь укрыла всё густым мраком. Над молчаливой землёй плыла безразличная к людскому горю большая круглая луна и навевала сон.
1943
Встреча
Когда старому Охриму Ивановичу сказали, что на шахте установлены такие приспособления, благодаря которым можно видеть всё, что делается под землёй, он верил и не верил. Это какое-то преувеличение. Как же это можно с поверхности видеть, что делается в лаве, в забое?
Но об этом диве рассказывали свои, близкие люди, и старый шахтёр задумался: "А может быть, и впрямь там есть что-то подобное, ведь теперь на белом свете что ни день, то диво. Может быть, и правда… Но куда ж оно достаёт своим глазом, то диво?.."
В воображении Охрим Иванович не раз спускался в шахту. Перед глазами вставало давно забытое, удалённое годами. Он проходил штреками, выработками, видел себя с обушком или с отбойным молотком рядом с товарищами, друзьями, всплывали события далёких дней. Их было много: одни яркие, будто только что произошли, другие какие-то затуманенные, невыразительные. Всё это волновало, радовало, и сердце, овеянное терпкой, холодноватой грустью, щемило.
Но чаще всего Охрим Иванович попадал мысленно в забой, где в последний раз рубил уголь. Это было впервые послевоенные годы, когда шахту поднимали из руин, когда не хватало машин, а уголь был очень нужен Советской стране. В те дни каждый шахтёр, умевший держать в руках обушок, спускался в шахту.
Но проходили дни. Жизнь пошла радостнее. В шахту спустили врубовки и комбайны. То место, где Охрим Иванович ковырял когда-то уголь обушком, давно разрушено, засыпано породой. Однако он видит его таким, каким оставил в последний день работы: тусклый свет лампы падает на кучу раскрошенного угля, на чёрную, порубленную в серебряных отсветах стену, холодные синеватые лучи, кажется, застыли, но вдруг начинают шевелиться, мигать и бесшумно стекать в раскрытые жерла бесконечных выработок. Работа до изнеможения. И будто на свете никого и ничего не существует, кроме тебя, скорченного в чёрном вырубленном гнезде. Перед тобой угольная степа, и тебе нужно её долбить, долбить и долбить…