Искры
Шрифт:
— Куда там свату твоему! — пренебрежительно махнул рукой Игнат Сысоич. — Наш Суховеров при самом наказном атамане состоит. Со мной за ручку здоровался, как я был в Черкасском. Вот как с тобой, сидел и водку самую дорогую с чужих государств пил со мной. Дочка мне почтение привезла от него. Хороший, говорит, батя твой, Аксюта, чистый человек.
Загорулькин наполнил стопки уже из третьей полбутылки. Лицо у него подобрело, брови расправились, точно никогда и не хмурились, и смотрел он на Игната Сысоича ласково, дружески, словно ничего
Долго они говорили о своих делах и перед вечером распрощались по-приятельски.
— Как энтот ворошок перевеют, так и приезжай. Надо — возьми две веялки, я молотить пока буду. А корову хоть завтра бери, — обняв Игната Сысоича, говорил, провожая его, Нефед Мироныч.
— Ви-идит бог, душа ты человек, Мироныч! Ей-богу, правду, говорю. А люди ж толкуют…
— Какие там люди, Сысоич? Наши, кундрючевские? «Люди»! — Нефед Мироныч презрительно оттопырил большую красную губу. — От зависти все.
— А то отчего? Знамо дело, от зависти. Ну, прощевай, Мироныч. За веялочкой я приеду.
— Час добрый, Сысоич. Гляди, про Черкасское не забудь, как договорились.
Игнат Сысоич не знал, как и показаться на ток. Он уже раскаивался, что пошел к Загорулькину в такое время, когда дорога каждая минута, и ругал себя, что согласился выпить, но хмель от этого не проходил. Недолго думая, он свернул в балку и охладил лысину ключевой водой. Однако это не помогло. Тогда он разделся, искупался в ручье и пошел к себе.
Ветер стих, и наступил погожий вечер. Солнце спряталось за молочно-белые облака и распустило оттуда величественный золотой веер лучей. В воздухе стояли запахи хлебной пыли и дыма от костров.
Марья, наказав Насте навести порядок дома и полить капусту, отправила ее в хутор, а сама с Леоном осталась убрать на току.
Игнат Сысоич подошел к ним торопливо, деловито осведомился:
— Много навеяли?
Марья посмотрела на него, и ей все стало понятно.
— А ты где ж это навеялся, я б хотела знать? — ответила она вопросом и с обидой в голосе продолжала: — Бесстыжие твои глаза! Люди годинкой спешат прибраться, а он нализался, как на престольный праздник. Тьфу! — плюнула она и брезгливо отвернулась.
Игнат Сысоич стал виновато оправдываться:
— Веялочку договорил. Ну, он поставил полбутылочки, куда ж ты денешься! И корову променял… на Зорьку..
Последние слова, вопреки его ожиданиям, не изменили настроения жены.
— Зорьку-цименталку за нашу корову? — Марья неверящими глазами уставилась на мужа. — Что вы, оба спьяну ума решились?
Игнат Сысоич подтвердил, что Загорулькин на самом деле отдает свою симменталку за их хромую корову, но Марья не утихомирилась, а стала еще злее ругать и мужа и Загорулькина.
— А чего ради он тебя угощал? Ты думаешь,
Игнат Сысоич не ожидал, чтобы жена отказалась от породистой коровы, и начал было спорить, но Марья не стала его слушать и ушла домой.
— К добру ли, батя, напоил вас Нефадей? — спросил все время молчавший Леон. — Зря вы согласились.
— Знамо дело, не к лиху. Это матери шлея под хвост попала, должно. Да я как рассказал ему, какие мы есть, так он способный теперь Аленку к нам прислать, а не только корову отдать. И отдаст, накажи господь, не брешу.
Леон видел, что отец изрядно пьян, и умолк, зная, что сейчас разговаривать с ним бесполезно.
Шлепая по сапогу хворостиной, явился Федька. Из-под картуза его по-казацки выглядывал чуб, рубашка была расстегнута, по-яшкиному убрана под шаровары, и от этого он казался немного выше ростом.
— Кончил? Дело есть. Ваши куда ушли? — спросил он, осматриваясь.
— Отец вон под скирдой бурчит. Загорулькин напоил в стельку; что-то затевает, жила проклятая!
Федька посмотрел на Игната Сысоича, крикнул:
— Добрый вечер, дядя Игнат! С праздником вас дармаковским!
Но Игнат Сысоич сам с собой обсуждал какие-то планы жизни и не слышал.
По дороге в хутор Федька объяснил свое «дело»: жена Егора Дубова, Арина, попросила его вымазать дегтем ворота вдове Гашке, чтобы та не отбивала Егора.
— Мол, ребячье дело, вроде, сручней нам. Ну, я сказал, чтоб не беспокоилась: все будет сделано честь по чести.
— А может, завидки берут кой-кого? — пошутил Леон.
— Ну-у, что ты! Бабонька-то она в самый раз, а только я тут ни при чем.
Леон не хотел позорить Гашку и предложил вымазать дегтем ворота хуторского правления.
— За Настю? — спросил Федька. — Я с дорогой душой, хоть самому Калине. Тогда уж за всех девчат, к каким атаман приставал. А Яшка не выдаст? Казак, как ни говори.
Поздней ночью, когда все спали, ребята сделали озорное дело, а утром следующего дня за бродом, где собирается стадо, бабы таинственно передавали друг другу потрясающее известие:
— Гашка осрамилася!
— Да чего там Гашка? Василь Семенычу правление дегтем раскрасили.
— Да ну? Ой-ёй-ёй! Срамота, батюшки-светы!
— Так и надо ему! Не будет к девчатам лезть.
Любопытные толпились у правления, у Гашкиной хаты, рассматривая дегтярные пятна, судачили.
Леон мазал правление сам. По два больших креста поставил на воротах, на парадном; меньшими пометил ставни.
Долго сиделец и сторож состругивали позорные метки, но деготь успел глубоко впитаться в дерево и коричневые кресты вновь проступали наружу и еще яснее были видны на свежеобструганных досках.