Искры
Шрифт:
— Да ты не брешешь? Может, не он? — спросил Егор.
— Он, дядя Егор, Петька ваш! — Мишка хотел побожиться, но вспомнил про более убедительное доказательство. — Я тоже с ним лазил, вот груша даже, — и, достав из-за пазухи, он показал свою добычу.
Егор кинулся в хату; ничего не сказав жене, схватил со стены шашку и выбежал на улицу.
Сын его лежал на завалинке хаты Максимовых. Фома с женой бинтовали ему изрешеченные дробью ноги, приговаривая:
— Потерпи, сынок, оно пройдет. Потерпи,
Вокруг толпились женщины, проклинали Загорулькиных и угрожали наказным атаманом. Заметив Егора, они смолкли и расступились.
— Ничего, ничего, Егор. Успокойся, он жив, — предупредил его Фома Максимов.
Дубов упал на колени, приподнял голову сына.
— Петя, как же это, сыночек, а? Кто ж это тебя, родимый, а? — растроганно, чуть не плача, спросил он, щупая забинтованные ноги и лаская сына.
— Загорулька… Ой, батенька, больно!
Егор встал, дико поводя глазами, и тут только все заметили, что в руке у него была шашка.
— Егор, не надо! Бог с ним! — пробовал отговорить Фома Максимов, поняв его намерения, но в это время появилась Арина и, упав возле сына, истошно заголосила.
Крик жены вывел Егора из оцепенения. Взмахнув шашкой, он рванулся в сторону и исчез, а через несколько минут, перепрыгнув через стенку, был во дворе Загорулькиных. Степные собаки — волкодавы бросились было на него, но он ударил шашкой одну по спине, рассек ее надвое, а другая отбежала в сторону.
Во дворе было пусто и тихо. Выдернув засов, Егор распахнул ворота и устремился в глубину двора, на баз.
Подлетев к птичнику, он всполошил кур, гусей, выгоняя их во двор и кроша шашкой. Ворвался в конюшню, потом выбежал в сад, на пасеку, опрокинул несколько ульев-колодок и метнулся на крыльцо дома, но там было все заперто наглухо.
— Поховались? Притаились, змеи? Отчиняй! Поруба-ю! — сотрясал он воздух безумными криками, бегая вокруг дома и не зная, как попасть в него.
А потом стал рубить шашкой все, что попадалось под руку. Рубил ставни, так что в доме звенели стекла, рубил крыльцо, двери, ворвался в землянку, перевернул в ней все вверх дном и снова выбежал на середину двора.
По двору метались коровы, телята, два вороных рысака, свиньи; летали, испуганно хлопая крыльями, гуси, индюшки, куры. И все кричало, ревело, визжало, точно ураган налетел на двор Загорулькиных.
Стоявшие возле ворот соседи не решались войти во двор. Наконец прибежал атаман Калина.
— Чего вы стоите, олухи! — крикнул он и бросился к Егору, подняв руку и угрожая: — Егор! Дубов! В Сибирь загоню! Опомнись! Что делаешь?
Дубов, как вырвавшийся из-под ножа, стоял посреди двора и безумно вращал глазами.
— Зарублю! Не подходи, атаман! — хрипло сказал он, и атамана как ветром отнесло к воротам.
Прошло
— Возьмите ее, проклятую… а то себя зарубаю… — и пошел, пошатываясь, среди расступившихся перед ним хуторян.
… Над околицей поднялась луна. У палисадников все еще толпились люди, слышались возбужденные голоса.
Из хаты Дубовых доносились глухие рыдания.
Яшка с Аленой хозяйствовали на току. Работы только что кончились, и батраки, рассевшись на земле двумя партиями, ужинали. Когда огромная глиняная чашка опустела, курносый парень крикнул Алене:
— Хозяйка, подлей половничек!
Алена опять наполнила чашку супом и отошла к будке.
— Эх, вот бы в женки! Картина девка, — сожалеюще проговорил парень.
— Картина. Она только и ждет жениха такого, беспортошного, — послышался насмешливый голос.
— А хозяйские дочки что же, никогда не любятся с нашим братом?
— Подкатись попробуй да у Нефадея благословения попроси. Он уважит… плетью, — раздался тот же голос, и все засмеялись.
Яшка сидел на корточках возле лобогрейки, вытирал ее и смазывал. Услышав разговор, он насторожился. Обычно после тяжелой дневной работы батраки вечеряли молча, им было не до шуток. Обернувшись, он долго смотрел, как возле фонарей мелькали десятки рук с ложками, и прислушивался. Возле дальнего кружка поденщиков о чем-то рассуждал Ермолаич. «Гм, стоит на харчах у Дороховых. А сюда зачем в эту пору его занесло?» — подумал Яшка и, приподнявшись, стал вытирать паклей руки.
Через несколько минут, поев пшенной каши, батраки запили ее квасом. Говор стих, и все окружили Ермолаича.
Яшка подошел к батракам, весело спросил, все еще вытирая руки:
— Ну, как повечеряли, люди добрые?
— Ничего, спаси Христос, — отозвался невысокого роста человек в лаптях и переглянулся с товарищами.
Курносый паренек, тот самый, что говорил об Алене, вышел вперед, снял было соломенную шляпу, но, посмотрев на дыру, где должен быть верх шляпы, опять надел ее на голову.
— Вот какое дело, Яков Нефедыч, — сказал он смелым голосом, — прибавки ребята требуют. Маненько обмишулились мы. Условились с тобой по семь гривен от десятины, а выходит, лучшие косари наши от солнца до солнца более десятины сработать не могут. Так что давай прибавку, не то не будем косить.
Яшка достал из кармана кисет и стал делать козью ножку: при рабочих он не курил папирос. Он спокойно улыбался и было видно, что требование батраков-поденщиков не произвело на него впечатления. Не спеша свернув цыгарку, он подошел к Ермолаичу прикурить.