Искры
Шрифт:
Мы поднялись на открытый с одной стороны балкон (эйван), выходивший в сад. С балкона вела дверь во внутренние комнаты. Здесь летом жила вся семья.
— Цовинар, где ты? — крикнул хозяин.
Дверь отворилась, и вошла хорошенькая девочка лет четырнадцати. Из-под головного убора, сплошь усеянного золотыми и серебряными монетами, спускались на плечи распущенные волосы, до половины закрывавшие ее смуглое личико. Девочка оказалась гораздо вежливей отца; отвесив издали поклон гостям, она остановилась в ожидании приказаний отца.
— Принеси коврик, пусть гости присядут, —
Девочка быстро сбегала за водой, ловким движением расплескала на глиняном полу, разостлала широкую камышовую рогожу, а сверху постлала несколько цветных ковриков.
— Для господина, — сказал отец, указав на Аслана, — принеси миндар [62] , он — франг, привык сидеть на мягком, а мы — люди простые, можем и на голом полу.
Девочка опять выбежала, принесла миндар и разостлала в почетном углу.
62
Миндар — мягкая подстилка.
Аслан уселся.
— А ты чего торчишь, словно аршин проглотил? Садись! — обратился хозяин ко мне и, схватив своей тяжелой, словно из железа выкованной рукой, приплюснул меня к полу. Я не знал, как отнестись к подобной грубой любезности.
Девочка, закрыв руками лицо, со смехом выбежала в другую комнату. Это еще больше взбесило меня… Я принялся про себя бранить мастера Фаноса… Неужели во всей деревне не нашлось более приличного дома?
Я посмотрел на Аслана: на лице ни признака недовольства.
— Цовинар! — крикнул вновь хозяин, — приготовьте им чего-нибудь поесть, должно быть, проголодались в пути.
Он не говорил — гремел!
— Сперва следует дать корму лошадям, — возразил мастер.
— Коли тебе порядки известны, ступай и накорми сам: сено вон там, — указал он на стог. — Сам видишь, что слуг нет дома.
Мастер Фанос вышел дать корму лошадям.
— Престранный народ эти горожане! Привыкли, чтоб за них работали крестьяне, а самим сидеть, сложа руки, — заметил он Аслану.
Нашего гостеприимца звали Берзен-оглы, что означает в переводе — сын грека. По происхождению он был армянин; греком прозвали его за то, что долго жил в Греции и бродил по Балканскому полуострову. Я невольно вспомнил «сумасброда». Между добросердечным, правдолюбивым священником и грубым лодочником разница была лишь в том, что последний показался мне желчным и озлобленным. Возможно, что бродячая жизнь, неудачи и неведомые мне обстоятельства сделали его столь черствым и мрачным. Неужели человек, имеющий дело с морем, смеющимися волнами и лунными ночами, лелеемый сладкой мелодией морского ветерка, может быть таким желчным?
— Вам приходилось бывать в Черногории? — спросил его Аслан.
— Исходил и Черногорию, и Сербию, и Болгарию… Всюду побывал… — ответил он с грустью.
Аслан улыбнулся.
— Что тут удивительного? Куда только не отправляется ванец! Его можно встретить во всех уголках света. Кто-то увидел в Индии хромого ванца и со смехом заметил: «Если хромой ванец добрался до Индии, то здоровый
Девочка принялась накрывать на стол. Вероятно, она приходилась дочерью хозяину. Но где же хозяйка? В здешних селах сохранилась простота нравов; женщины не скрываются от гостей, как это принято в городах, они даже разговаривают с посторонними.
Стол был обильнее и богаче обычного крестьянского стола. Видно об этом заранее позаботился мастер Фанос.
После обеда мы тотчас же отправились к морю. Аслан хотел видеть, как добывают соль. Способ добычи весьма прост. На берегу вырыты небольшие ямы; их заполняют морской водой; под лучами солнца вода испаряется, и на дне ямы остаются блестящие соляные кристаллы.
Аслан взял немного этой соли. Крестьяне с любопытством стали расспрашивать, для чего она ему понадобилась. Он объяснил, что соль, употребляемую ими только для приготовления мыла, можно использовать и для многих других надобностей, тогда ванцы будут получать большие доходы. Крестьяне удивились и обрадовались. Я заметил, как эти добрые люди стали с особым почтением относиться к Аслану. Когда крестьянина научишь чему-нибудь, сулящему выгоду, он становится твоим лучшим другом.
Затем мы отправились на пристань. Здесь не было ни одного парусного судна; были только лодки старого и нового типа. Самые старые из них, называемые плотами или сандалиями, походили на первобытные суда, когда человек еще впервые пустился путешествовать по воде. Несколько бревен одинаковой величины и толщины, соединенные друг с другом, образовывали квадрат; квадрат был покрыт деревянным настилом, края ограждены барьером в фут вышиной; по четырем углам квадрата, снизу, были подвязаны надутые воздухом бычьи или воловьи мехи.
— Эти плоты, — заметил с улыбкой Аслан, — напоминают древние челноки из кожи, описанные Геродотом, которые армяне употребляли несколько тысяч лет тому назад. Они имели круглую форму и были сплетены из ивовых прутьев; снаружи покрыты шкурами, чтоб вода не проникала внутрь. Они были легки и настолько вместительны, что могли перевозить большие грузы. Купцы-армяне взваливали на них товары, забирали с собой несколько ослов или мулов и совершали плаванье по Евфрату до Вавилона. Распродав товары, они уничтожали челны, оставляли лишь шкуры. Шкурами нагружали мулов и возвращались в Армению сухопутьем. Подобные челны нетрудно было изготовить: шкур имелось много, а ивовых прутьев было в изобилии по берегам рек.
— Зачем вы восходите ко временам Геродота, — вмешался в разговор Берзен-оглы, — такие лодки в ходу и теперь у армян — на Евфрате и Тигре, с той лишь разницей, что вместо шкур они свои корзинообразные лодки покрывают кожей, выделке которой они уже научились.
На пристани стояло несколько лодок нового типа; среди них выделялась красотою и удобством лодка Берзен-оглы.
— Она сделана тем мастером, который сейчас работает у меня, — сказал Берзен-оглы. — Он может построить даже парусное судно. Этим ремеслом он долго занимался на пристанях Константинополя. Его челны легки, ими можно управлять, как хорошo выезженным конем.