Искупление кровью
Шрифт:
Вот она уже идет по коридору, останавливается в нескольких метрах от Марианны и Тома. Плачет. Марианна тоже.
– Что с тобой стряслось, детка?
– Ничего… Я плачу от радости. Я так счастлива ехать с тобой далеко-далеко…
– Я тоже… Вот увидишь, теперь все будет хорошо. Ты скоро забудешь этих двух говнюков!
Состав дергается, трогается с места. Марианна не сводит глаз с мужчины, что остался на перроне. Он тоже плачет. Хочется крикнуть той женщине, чтобы она сошла, чтобы снова прижалась к нему. Никто не вправе причинять себе такую боль. Ничто не стоит такой жертвы. Ничто…
Перрон остался
– Думаешь… думаешь, мы когда-нибудь полюбим друг друга вот так?
…Марианна открывает глаза. Поезд давно уехал. Теперь у нее есть ответ на тот вопрос.
Нет, они никогда так не любили друг друга. Может быть, не успели. А может быть, и со временем ничего бы не изменилось. Как знать?
Каждый раз в лоне ее раскрывалась рана. Боль неизменная, неодолимая, несмотря на горькие годы в тюрьме.
Зачем я убивала?
Суббота, 9 апреля
Маркиза сдержала слово. Моника Дельбек, старший надзиратель, уже стояла у порога камеры.
– Мадемуазель де Гревиль, поскорей, пожалуйста!
Голос резкий, прямо в ушах звенит. Говорит она всегда властным тоном, но никогда не свирепеет по пустякам.
Марианна, привыкшая к таким стремительным перемещениям, собирала пожитки; главное – не забыть ничего из официально разрешенного: сигареты, один-два романа, шерстяной свитер, весь в прорехах, косметичка с туалетными принадлежностями, на дне которой хорошо припрятано все необходимое для улета. И будильник, разумеется, чтобы нить времени не оборвалась. Мадам Дельбек, такая же несокрушимая, как решетка на окне, в нетерпении раскручивала, словно лассо, пару наручников. Марианна выставила свой жалкий скарб в коридор. Даниэль вышел из тени, как хищник из логова. Он никогда не упускал такого случая, разве если у него бывал выходной.
Даниэль открыл косметичку, сделал вид, будто проверяет содержимое. Зная, где она прячет дурь, перебрал туалетные принадлежности.
– Все чисто, ничего запрещенного, – заключил он, выпрямляясь.
Дельбек с Марианной вернулись в камеру для назначенного распорядком шмона. Даниэль остался в коридоре и, чтобы убить время, насвистывал: это неизменно действовало Марианне на нервы.
– Что ж, мадемуазель, разденьтесь…
Вот высшее, почти ежедневное унижение. Предстать голышом перед вертухайкой, нагнуться вперед и кашлять. Хотя с Дельбек процедура слишком далеко не заходила. Было очевидно, что ей тоже это ничуть не нравится. Не то что Маркизе. С ней – совсем другая история…
Обе женщины скоро вышли из камеры.
– Все чисто, – объявила охранница, с удивительным проворством надевая наручники на заключенную.
Марианна зашагала с высоко поднятой головой следом за мадам Дельбек, которая переваливалась на ходу, словно индюшка, откормленная ко Дню благодарения. Даниэль замыкал шествие.
– Похоже, ты это любишь, а, Марианна! – заметил он.
– Просто обожаю, вам ли не знать!
– Когда ты, наконец, уймешься?
– Я не виновата, что та садистка все время меня допекает…
– Помолчите, мадемуазель де Гревиль! – приказала охранница.
– Слушаюсь, надзиратель!
– Тебе сказано – помолчите! – повторил Даниэль, передразнивая Дельбек, которая даже не заметила насмешки.
Спуск
У нее не было выбора? Выбор всегда есть. Все, что угодно, только не быть стукачом.
Правило номер три.
В подвале – длинный коридор, освещенный лампочками, еле мерцающими. Будто катакомбы в безлунную ночь.
Дельбек остановилась перед последним застенком, расположенным несколько наособицу, у подножия бетонной лестницы. Самый скверный, ясное дело. Марианна стиснула зубы, дожидаясь, пока с нее снимут браслеты-фантази из хромированного металла.
Но прежде чем войти, застыла в нерешимости. Сорок дней. Девятьсот шестьдесят часов. В такой мерзкой дыре.
– Подтолкнуть? – невозмутимо осведомился Даниэль.
Уничтожив его взглядом, Марианна медленно прошла вперед. Двери тут нет. Решетка заскрипела и с громким лязгом захлопнулась за ее спиной. Дельбек сразу же бросилась наверх, торопясь покинуть столь неуютное место. Но Даниэль медлил, наслаждаясь спектаклем.
– Ну что, красавица, прелестный уголок?
– Заткни пасть!
– Потише, милая.
Марианна обернулась и увидела, как он вцепился в решетку с похабной улыбочкой на губах.
– Увы! Как-то об орешках не подумал, обезьян кормить!
Марианна схватилась за прутья, их руки оказались рядом.
– Не стой так близко, – прошептал он. – У меня могут возникнуть идеи…
– Идеи? Какого рода идеи?
– Сама прекрасно знаешь…
– Одно дело – иметь идеи, амбал. Другое – иметь возможность воплотить их в жизнь…
– Пытаешься меня достать?
– Ну зачем, ты и так здесь. Ты все время здесь, так или иначе… И потом, мне ничего не надо. Поэтому ты не войдешь в камеру, настолько боишься меня… Ты прекрасно знаешь: откроешь решетку – получишь в морду…
– Да ну? А тебе добавят еще сорок дней!
– И что? Я на пожизненном, вспомни… Здесь ли, где-то еще… Я даже убить тебя могла бы… Что бы это изменило? Мне припаяли бы сто лет сроку? А потом?
– Ты слишком любишь меня, чтобы убить, сладкая моя! – рассмеялся он. – Ты слишком нуждаешься во мне… Если я помру, то и ты помрешь тоже! Ломка – ужасная штука, а, Марианна?
– Иди ты на хрен…
– Ну что ж, устраивайся! Я зайду попозже… Пока попью кофейку… Хорошего тебе дня!
Марианна плюнула в него через решетку, но не попала: извернувшись, Даниэль поспешил следом за Дельбекшей. Марианна с грустью оглядела камеру. Небольшой стол, стул и койка, все из бетона. Дизайнерская мебель, последний крик. Шерстяное покрывало, брошенное поперек соломенного тюфяка. На полу ветхая тряпка, отвратительно грязная; параша из нержавейки. Ни телевизора – впрочем, она никогда и не могла за него платить, – ни даже окна. Крошечная отдушина, такая грязная, что свет в нее едва просачивался. Светильник, закрепленный на потолке, забранный решеткой. Но хуже всего запах. Много дней пройдет, пока к нему привыкнешь. Особенно в этой камере, самой ветхой из всех. Изысканное сочетание ароматов: моча, экскременты, плесень, блевотина. Чего только нет.