Искупление (сборник)

Горенштейн Фридрих

Мой голубчик по саду гуляет,Прехороший по саду гуляет,Ой-ели-ели-ей...

А когда бердичевские парубки и девчата вышли на заключительный гопак, то и среди них было несколько Чичильницких обоего пола в красных чоботях: «Гоп, кумо, не журысь...»

– Чичильницкий! – кричат уже в конце перрона у самого тепловоза, и один раз даже по имени: – Ы-ы-ы-зя! – тепловозным гудком: – Ызя Цызин!

Нет, это уже другого зовут. А где же Чичильницкий? Может, Чичильницкий должен был приехать этим, «двадцать седьмым», да дела задержали в Киеве или Казатине? У Чичильницкого всюду дела.

Пройтись бы и мне, Забродскому, по бердичевской земле. Но опасаюсь выйти из поезда после казатинских волнений. Выхожу в тамбур и, держась за вагонные поручни, спускаюсь на две ступеньки, оглядываюсь, глотаю ночной бердичевский воздух. Бердичев спит в своих домах и на своих кладбищах: православном –

недалеко от вокзала, католическом – отделенном от православного лишь забором, и еврейском – в противоположном конце города, у кожзавода. Когда едешь автобусом из Киева в Бердичев по Житомирскому шоссе, то, въезжая в город, видишь кучи грубых камней среди лишенной зелени, безжизненной пустыни. Это и есть еврейское кладбище. Гулять по такому кладбищу не хочется, особенно вдыхая ароматы кожзавода, – не поют на таком кладбище соловьи в кустарнике, не цветет сирень. До революции, да и позднее, до гитлеровского пришествия, евреи составляли в Бердичеве восемьдесят процентов населения, но власть ведь все равно находилась в руках православных, которые своему покойнику отдавали предпочтение. Правда, позднее, с развитием города, шумный вокзал и шумный завод вплотную подступили и к православной кладбищенской ограде. Нет ничего удивительного, что остановка в Бердичеве пробудила во мне кладбищенские мотивы. Бердичев – это прошлое моего народа, а прошлое – это кладбище. Бердичев – это и мое личное прошлое, это человеческие образы, давно похороненные и забытые. Впрочем, христиане верят в воскресение и на красивых христианских кладбищах царит дух воскресения. Что бы ни говорить о религиозно-философской стороне проблемы, но я любил просто так в весенний или летний день погулять по православному бердичевскому кладбищу, посмотреть на его чудесные памятники, посидеть на мягкой траве.

– Чичильницкий, – не унимаются, – Чичильницкий!

Настойчивый народ: если им нужен Чичильницкий, будут кричать, пока тот в Казатине не услышит.

Держась за поручни, подаю свое тело вперед, набираю побольше воздуха и громко кричу:

– Забродский! Забродский! Феликс Забродский!

Пусть мое имя и фамилия окунутся в бердичевский воздух, поплывут в нем вольным стилем, обогнут здание вокзала, приземлятся на бердичевский булыжник, поскачут по трем городским бульварам, которые тянутся от самого вокзала к центру и далее к тому месту, где стояла ныне покойная, знаменитая бердичевская водонапорная башня, сложенная из серого старинного кирпича. Старые бердичевские бульвары тоже можно считать покойными. Ограждение – ажурная решетка, какой не постыдился бы ни Ленинград, ни Одесса, – снесена, многие старые каштаны вырублены, ибо они заслоняли вид с бульвара на новопостроенный горком партии – оштукатуренную коробку белого цвета, прозванную бердичевлянами «белый дом».

– Забродский, – не унимаюсь я, – Забродский! – Посылаю вместо затихающих звуков моей фамилии новые и новые. Авось они разбудят мое прошлое.

– Слушай, куда ты едешь?

Я приглядываюсь. С этим человеком я разговаривал последний раз лет тридцать назад, но он спросил меня так, будто мы с ним расстались только вчера, после того как вместе проводили в Загребелье девочек-селяночек с бердичевской швейной фабрики. Фамилия его Гуменюк. Кстати, чистокровный украинец. Но в Бердичеве все украинцы говорят по-русски с еврейским акцентом.

– Слушай, где ты теперь живешь?

– В Москве.

– А я здесь, на заводе «Прогресс» в котельном цеху работаю. Решил после ночной смены зайти на вокзал, пиво купить. Нигде ж теперь не купишь, кроме как в вокзальном буфете с наценкой. Мама свиное сало посолила, без пива его жалко употреблять... Прихожу, слышу, кто-то Забродского зовет.

«Неужели Гуменючка еще жива? – думаю я. – Совсем уж глубокая старуха, а по-прежнему сало солит».

Я убежден, что украинское сало – лучшее в мире. Это одна из тех немногих истин, в которых я твердо убежден. Сама Гуменючка, насколько я помню, родом из-под Винницы, и потому она владеет высшим секретом салосоления. Ибо если украинское сало лучшее в мире, то винницкое – лучшее среди украинского, а Тульчинский район, откуда Гуменючка, лучший по салосолению на Винничине. Если когда-нибудь состоится международный конгресс по солению сала, а такой конгресс был бы гораздо полезней глупой и подлой болтовни нынешних многочисленных международных конгрессов, если б такой конгресс в поумневшем мире состоялся, то его следовало бы проводить не в Женеве, не в Париже, а в Тульчине Винницкой области. И конечно же, делегатом от демократической Украины на этом конгрессе должна бы была быть Гуменючка. Я ее помню: лицо с красными щечками, доброе и туповатое, а руки умные. Попробуйте сала, созданного этими руками, и вам в хмельном приступе благодарности захочется эти сухие руки старой украинки поцеловать, как хочется иногда поцеловать руки Толстого или Гоголя, читая наиболее удачные страницы, ими созданные. Писатель ведь пишет двумя руками, гусиное перо или самописка, конечно, в одной, но обе одинаково напряжены, как у старой Гуменючки при ее великом салосолении.

– Слушай, где ты работаешь?

– В Москве.

– Я понимаю, что в Москве, но где?

– В самом центре. Слышал когда-нибудь о поэтах с Малой Бронной и прозаиках с Моховой?

– Значит, ты

эту песню написал?

– Нет, я написал другие песни, но последнее время хочется, знаешь, перейти на новые мелодии из старых времен.

Последние слова я говорил уже в движении. Поезд медленно двигался, и я стоял, держась за поручни, а Гуменюк шел рядом по перрону.

– Ты женат?

– Женат.

– А я нет, старый холостяк. На бердичевлянках жениться невозможно.

– Парижане то же думают о парижанках.

– Что?

– Привет маме. Поцелуй от меня неньку Украину за ее замечательное сало.

Пока не поздно, пока поезд движется медленно, хорошо бы сойти, снять номер в бердичевской гостинице, утром погулять по бульварам, потом пойти в гости к Гуменюку в его кулацкую хату, сделанную по-хозяйски, крытую цинком. Выпить сахарного самогона, поесть великого сала, поесть жареных баклажан, поесть вареников с вишнями. Нет, опять я проехал мимо Бердичева. Сегодня я буду ночевать в гостинице города Здолбунова Ровенской области. Потому что у меня нет сил жить в бердичевской гостинице. В Бердичеве я мог бы спать только в домашних условиях.

14

В Москве работает и проживает, точнее, процветает известный советский сатирик и юморист Владимир Забродский, автор многочисленных эстрадных скетчей, ревю, фельетонов, сценариев, телекомедий и театральных водевилей. Нет нужды говорить о том, что он любим публикой и обласкан начальством. Человек это богатый, щедрый, безусловно талантливый, обладающий феерической фантазией, которая совершенно по-гоголевски иногда переходит в обыкновенное вранье. У него большая квартира, совсем близко от Малой Бронной и не совсем далеко от Моховой, а именно в известном московском доме – угол улицы Горького и Тверского бульвара. В том самом доме, где находится магазин «Армения», который он в виде шутки называет «Армяния». Вместе с ним в его квартире проживает жена-армянка, но это просто совпадение. Квартира сатирика обставлена роскошно, вплоть до белого рояля, на котором упражняется его малолетняя дочь. Но, кроме белого рояля и прочей знатной мебели, в квартире имеется довольно большая личная библиотека. И в ней, наряду с собственными сочинениями Забродского, есть и Библия и Каббала, есть зарубежная и русская классика, есть философ Шестов, есть Розанов и такие книги, как том французского психолога прошлого века Тена, французский же публицист и историк Алексис Токвиль, русский историк Татищев, немецкий психолог и философ-идеалист Вильгельм Бунд... Имеется некоторое количество и украинской классики, а также полуклассики: Шевченко, Ольга Кобылянская, историк и публицист Грушевский...

Я не буду говорить, что являюсь родным братом сатирика Забродского, потому что у него нет братьев. А просто его однофамильцем быть не хочется. Дело в том, что известный советский сатирик – это именно я лично и непосредственно. А как же, спросите вы, с такими книгами в библиотеке и такими интересами работать в области советской сатиры и юмора? Отвечу по-китайски: кусать хоцаца. Вообще, если смотреть на нашу русско-советскую действительность китайским глазом, слушать ее звуки китайским ухом и размышлять о ней китайским умом, то многое выглядит ясней и благородней. По-китайски мораль русского и русифицированного человека выглядит гораздо приемлемей, а сам он – гораздо нравственней. Например, мои взаимоотношения с Чубинцом и моя поездка в Здолбунов вполне могут быть поняты китайцем. По-русски я выгляжу трехбуквенным, а по-китайски – настоящим мужчиной. Ведь, по сути, никаких особых дел у меня в Здолбунове нет. Так, мелочи какие-то. Некий склочник написал в московскую газету, что в местных сельпо Здолбуновского района, обслуживающих тружеников сельского хозяйства, годами отсутствуют в продаже детские соски, гребенки, лезвия для бритья, а также прочая «непродовольственная группа товаров». И в связи с новыми веяниями редактор позвонил мне с предложением сочинить фельетон. Я такие фельетоны могу сочинять, не выходя из собственного санузла. Как выглядит организация, вытеснившая десятилетия назад из деревни сельского лавочника, мне известно. На полках соевые конфеты «в завертках» – «Парус» или «Волейбол», ячневая крупа, овощные консервы-ветераны, завезенные лет пять-шесть назад, каменные баранки, соль, спички... Хлеб привозят дважды в неделю. Да еще бутылки. Вино. О вине особый разговор, очень часто отравление у нас принимают за опьянение. Выпьет человек рюмку за обедом и, случается, прямо на трудовой вахте – за штурвалом трактора или комбайна – у механизатора начинается понос. Тот же склочник, написавший письмо в газету, сообщил, что механизаторы в страдную пору едут за семь километров на центральную совхозную усадьбу в медпункт на тракторах, комбайнах, и был даже случай, на экскаваторе.

Кто хоть элементарно грамотен в вопросах литературного труда, понимает, что мой фельетон о недостатках в работе здолбуновской сети сельской торговли готов. Остается лишь, прогуливаясь по Тверскому бульвару, сочинить отдельные репризы и решить, можно ли допустить в тексте элемент вольнодумства, пройдет ли он в связи с новыми веяниями. Например, сообщить, как человек, поколесивший по белу свету, повидал в иных странах множество мелочных лавок с большим выбором мелких товаров – пирамидон, бинт, йод, зубной эликсир и великолепный набор сосок-пустышек для местных, заграничных младенцев. И что по этому поводу думает Госплан СССР?