Искупление (сборник)

Горенштейн Фридрих

– В «Волынь», – подтвердил я, – но сначала поедем к автобусной остановке, заберем одного гражданина.

Меня самого резануло казенное «гражданин» в адрес Олеся Чубинца, но как же я мог его назвать таксисту?

Впрочем, слово «гражданин» я люблю гораздо больше похабного «товарищ», принявшего эстафету от лицемерного «брат». Однако слово «гражданин» опозорено и явно находится под следствием, а высокий смысл его затоптан сапогами.

– Где же гражданин? – нетерпеливо спросил таксист, видя, что я тщетно осматриваю участок, куда попросил его подъехать.

Действительно, Чубинца нигде не было. Мелькали вокруг ненужные люди, а Чубинца не было. Там, где он стоял минут пять-семь назад ясно, материально, со своей палкой, узлом и портфелем, теперь было место совершенно от него свободное, и все люди, мелькавшие в разных направлениях,

свободно это место пересекавшие, меня раздражали. Каждому из нас приходилось искать или ждать. Все раздражает, кроме искомого, все неприятно, кроме ожидаемого. Мне было горько, потому что я знал: я ищу человека, который мне уже не нужен. Он отдал мне все, что имел, а его облик лишь будет мне мешать пользоваться этим. Вот отчего мне было горько, я не хотел выглядеть сам перед собой негодяем, выгнавшим использованного и ненужного человека. Но ведь не я его, а он меня оставил, я же, наоборот, его разыскиваю. Неправда, Забродский, ты знал, что он уйдет, если ты его оставишь в нынешней ситуации одного, и ты хотел, чтоб он ушел, хромой, старый, с узлом и портфелем. Мало того, что появляться с ним рядом тебе неприлично, но своим присутствием он еще мешает тебе эстетизировать его плоть, его дух, его жизнь, как присутствие овцы со всем ее реальным обликом мешает опытному, но совестливому кулинару эстетизировать ее мясо и жир, думать о жарком, которое он из нее приготовит. Заняв номер в гостинице «Волынь», я позвонил в гостиницу «Звезда», где Чубинец собирался поселиться. Мне ответили, что такой в гостинице не проживает. Значит, дело сделано, хорошо это или плохо, но Чубинца больше нет, и его плоть, его дух, его радости и беды готовы к потреблению. Надо лишь решить, каким способом, по какому рецепту, с каким соусом. Но прежде всего надо освободиться от всего постороннего. В течение первой половины дня я проделал работу, связанную с моей командировкой, записал цифры, факты, фамилии, которые увезу в Москву, и там досочиню к ним реприз, пафоса, очерковых размышлений. Можно сказать, что очерк-фельетон на целый газетный подвал уже был у меня в кармане, надо лишь его пропустить через пишущую машинку. Не я придумал это уродство, не я виновен в этом лицемерии. Товарами ширпотреба крестьян должны обеспечивать не литераторы и не государственные деятели, а сельские лавочники. Но я знал также, что мелкий сельский лавочник в сочетании с мелким крестьянином, имеющим свой участок земли, есть тот самый страшный для диктатуры союз, которого опасался еще Ленин и против которого Сталин двинул свои танки-колхозы. Вот с чего началась одиссея Чубинца, одиссея миллионов чубинцов, их серо-черная жизнь, их серо-черный юмор и их серо-черный траурный лиризм. Так началась, сформулированная Сталиным, «переделка психологии крестьянства пролетариатом». А журнал коммунистической академии, именуемый «Литературой и искусством», в сладостном мазохизме, подпевая тенором евнуха, пропищал о том, что «живой человек» – не большевистская мерка, беря при этом слова «живой человек», «сердце» и «душа» в кавычки и заявляя, что все это «вскормлено молоком гуманистической мамаши». Статеечка эта была сочинена в тысяча девятьсот тридцать первом году. И вот прошли десятилетия, а понятия «живой человек», «сердце» и «душа» у них все еще на подозрении. Если, конечно, сердце и душа не вырваны из живого человека и не вложены в государственное мероприятие. Читаешь Гоголя, читаешь Бунина, читаешь Толстого, читаешь и думаешь: «Боже мой, как хорошо написано! Но о чем? Может быть, об ужасах, пережитых и переживаемых нами, писать хорошо невозможно? Может, даже кощунственно писать так глубоко, так сочно, так наблюдательно о серо-черном повседневном издевательстве общества над человеком, государства над обществом, а тирании над государством?»

Я понимал, что работа предстоит долгая. Даже предварительная, черновая запись, которую следует произвести немедленно, по неостывшему, займет дней десять. Поэтому пошел на почту послать телеграмму жене, ждавшей меня к понедельнику, чтоб вместе ехать в Сочи. Написал: «Мамочка, задерживаюсь срочной работой. Целую тебя в рот. Железный Феликс». По-моему, текст телеграммы мне удался. Мне даже кажется, он по качеству не уступает прошлогодней моей телеграмме, отправленной из Сочи: «Мамочка лежу на песке истекаю потом от потери пота ослабел целую Забродский». Принявшая у меня телеграмму молодая девушка вовсю хихикала как опытный потребитель полусоветского юмора и даже начала вполголоса напевать популярные

куплеты моего сочинения, которые накануне пел, приплясывая, в телепрограмме популярный артист.

И вот я начал танцевать.Вокруг стоит народИ смотрит, как герой трудаЧечетку лихо бьет.Ай – яй – яй, ай – яй – яйАй – яй – яй – яй.Кто собрал весь урожай,С нами подпевай.

Так подпевала почтовый работник из Сочи. Но почтовый работник Здолбунова была женщина другого поколения, между сорока и пятьюдесятью, и чем-то она мне показалась знакомой. Взяв у меня телеграфный бланк, почтовый работник быстро, профессионально прочитала слова, не касаясь их карандашиком, потом прочитала их вновь и вернула мне бланк.

– Нет, – сказала она, – такое не пойдет.

– Что вам не нравится? Я неправильно заполнил бланк?

Стараюсь быть хладнокровным, как у редакторов в издательстве.

– Бланк вы заполнили правильно, но мне не нравится текст.

– Однако это мой частный текст.

– Ошибаетесь, гражданин, этот текст написан на государственном бланке и должен быть подтвержден государственным служащим.

Да, это она. Не та, конечно, но ее оттиск. Оттиск редакторши, которая давным-давно лишила меня девственности.

– Как можете вы писать своей матери такие непристойные слова?

– Во-первых, я пишу не матери, а жене.

– А почему здесь – мамочка?

– Это мое дело. – Попробуй сохрани хладнокровие. Нет, советская действительность, если перефразировать Ленина, ежедневно, ежечасно и стихийно порождает из своих граждан истериков, скандалистов, неврастеников. – Одним нравится называть свою жену поросеночком, кукушечкой, сладкой булочкой, а мне нравится мамочкой.

– Тем более, зачем вы пишете – целую тебя в рот? К чему такая подробность? Почему не написать просто и нормально – целую?

Приемщица телеграмм посмотрела мне прямо в глаза. Глаза у нее цвета темно-коричневой черешни. Такие женщины до старости сохраняют на своем лице порок. По-моему, она приняла бы мое приглашение и после работы поднялась бы ко мне в гостиничный номер. Однако там меня ждет другая, хоть и в чем-то подобная, как подобна в определенные моменты эта пожилая почтарша юной шекспировской Юле, а хромой Чубинец – стройному любовнику Роме. Почтарша – женщина. Она чувствует, что мой гостиничный номер занят другой, и потому от ревности становится неумолимой.

– «В рот» – вычеркните, иначе телеграмма не пойдет. И почему «Железный Феликс»? Феликс, как я понимаю, ваше имя. А что такое «железный»?

Ну нет, «железного» я ей не уступлю.

– Железный – это мой литературный псевдоним. Пешков – Горький, а Забродский – Железный.

Достаю удостоверение. Удостоверение не красного, а фиолетового цвета, но все-таки действует.

– Слышала... Знаю... Скажите, над чем вы сейчас работаете?

– Пишу сценарий совместного русско-украинского фильма под названием «Люди и людыны».

– Ох, как интересно...

Растаяла. Телеграмма принята с «Железным Феликсом», однако без «целую тебя в рот». Здесь я уступил, ибо мой богатый опыт всегда мне подсказывает, до каких пределов можно сохранять свою независимость и принципиальность. Впрочем, как и прежде бывало, подумав и остыв, я неоднократно убеждался: а ведь в этом редактор был прав и действовал в моих же, дурака, интересах.

Как-то я по своим официальным делам начал бывать в московском Институте марксизма-ленинизма и сотрудничать, а также обедать там в полукремлевской столовой с одним доцентом от марксизма. И вот обращаю внимание, что доцент этот до обеда и после обеда руки едва споласкивает, а рот до и после полощет долго и весьма тщательно. Заметив мой взгляд-вопрос, доцент сам все объяснил:

– Что самое нечистое в человеке? Рот, ибо рот – это скопище бактерий.

Наверно, он прав, как и редактура. Может быть, они недостаточно разбираются в мире Гоголя и Бунина, но мир, где «живой человек» вместе с его «сердцем» и «душой» зажат в железные кавычки, ими изучен досконально. И тот, кто хочет приятно провести время в этом закавыченном мире, должен их слушаться. За ртом надо тщательно следить, однако лучше всего «рот» просто вычеркнуть и использовать только для еды, потому что иногда такое скажешь, что уж ничем не прополощешь.