Искупление
Шрифт:
– Сколько у Бегича?
– Тыщ у ста, княже!
– Считано аль сам надумал?
– Две ночи по огням считали и две сторожи хаживали днем в обтек Бегичу. Тыщ у ста, княже, с обозным людом.
Дмитрий снова приумолк, спокойный, но мрачный. А в кругу опять загомонили:
– Эко привалило - у ста тыщ!
– помрачнел Кошка.
– Да-а... Помахаешь десницею, - покачал головой Кусаков.
– Вот и хрен-то!
Кошка воровато глянул вокруг - митрополита не было, некому клясти непотребные словеса боярина, только осенил себя крестом семейный духовник великого князя, дьякон Нестор, пошедший
– Как мнишь, Митрей, перешли ли нехристи Вожу?
– спросил великий князь.
– Днесь не сподобились, княже, - твердо ответил Монастырев, и эта твердость в его голосе взбодрила многих.
– Ну, как порешим, бояре: теперь пойдем к Воже али поутру?
– Без роздыха не пущу, княже!
– решительно поднял голос Иван Уда, и все приметили, что этот подузд-ный не чета подуздному дворянину, Семену Патрикееву, молодому и тихому сыну боярскому, этот как-никак из князей...
– Добре, Иван!
– весело ответил Дмитрий.
– Не пущаешь ныне - наутрие, до свету, выступим!
– и, поворачивая коня к шатру, громко, дабы слышали те вой, что вострили уши вокруг, изрек: - Вожа на то и Вожа; станем биться за нее! [Вожа - пленница]
2
– Молчи! Доколе я стану в порубах высиживать?
– Голос Лагуты гремел на дворе, а говорил он в избу, в растворенное оконце, где подвывала и что-то втолковывала ему Анна.
– Эка мутноумна баба! Да кто ныне поверит те, что медведь мя заломал? А? Дитю вестимо, что медведи на Москве токмо с кольцом в носу живут! Молчи ты! Да! Да! Ране было у меня задумано про медведя, а таперь немочно этакую срамную весть по слободе да по всей Москве пускать! А как после тверской войны князь Серпуховской изловчился на меня? То-то! Велел платить прокорм двух воев, коли я от войны утек...
Елизар слышал все это и понимал, что не гривны жалеет ныне Лагута, а наступило иное время, когда угроза ордынская, забытая в годы Калиты и Ивана Красного, вновь означилась над Русью, неотвратимо и страшно. Из одной только их кузнечной слободы на Пьяне-реке сгинуло девять ратников. Мало было веселья в избе Лагуты, когда соседка вопила по своему мужу. Да и опять же, посуди хоть начерно, хоть набело, а Тверь Орде - не ровня. На каком безмене ни прикинь, а Орда перетянет. Орда, она и есть - Орда...
Елизар прислушивался к голосу Лагуты из своей избы. Он уж все собрал коня, доспехи, харч, еще Хали-мой навяленное мясо, сухари и сыр, крепко засушенный и просоленный по-татарски. Халима, Халима... Крест не успел путем вытесать, спроворил кое-какой: спешил с вестью о татарах. Хорошо, заказал панихиду в Симоно-вом монастыре. А Ольга уж чует неладное: молчит, уходит от людей за дворы, к Яузе, садится там и тихо плачет... Вот. Брат Иван наехал на Москву, останется, пока они с Лагутой на войне, за хозяина один на две избы, за отца детям, братом - Анне, а Ольге - за отца и за мать...
Анна готовила прощальный стол, крутилась в избе. Детишки приутихли на дворе, позабыв свои удочки и забавы, - не тот день: отец в кои веки в поход идет!
Лагута приготовил топоры на длинных ручках из суков старой яблони длинные топорища, таким достанешь - мало не будет...
– Белыми добры топоры!
– похвалил Елизар и тоже сел на завалину избы, рядом с Лагутой.
– Да уж не чета копью! У того древко срубят -
– Истинно так! Этаким топором любое копье упредишь.
Иван принес охапку дров. Вскоре на дворе гуще запахло дымом и потянуло сытным хлебно-мясным духом - то запекался в ржаном тесте свиной окорок, еда ратникам. Из оконца слышались голоса Анны и дочери, та хоть и мала, но тоже толклась у печки. Помощница...
Иван вышел к мужикам и сказал, что днями напишет во Псков грамотку на бересте и вызовет сюда жену. Он говорил и улыбался, хвастая перед сородичами тем, что выучился в Новгороде письменной хитрости.
– Почто ты, Иване, к Новгороду льнешь?
– спросил Елизар.
– Там, сказывают, ересь бродит.
– В Новгороде всего вволю, - сладко сощурился Иван. Он сидел будто в гостях, будто сородичи его и не едут на рать престрашную.
– Там и воли вволю, и куны там рекой текут, там...
– Текут, а к тебе не затекают: осьмой год в одной шапке ходишь, а то и вовсе распокрымши!
– уколол Лагута.
– Притекут и до меня, - не обиделся Иван и продолжал: - Что ересь? Ересь водится. В запрошлом годе трех стригольников с мосту сбросили в Волхов-реку, понеже мысль была у тех стригольников - у Карпа с сотоварищи народ православный супротив церкви из-волчить. Началась толкотня в Неревском конце, а потом - у святой Софии, а потом уж их палкою и камень-ем побили да и бросили в Волхов. Как потопли те стригольники, так Волхов семь ден вверх тек.
– Окаянный город!
– крякнул Лагута.
– Вольной город!
– улыбался Иван.
– Князей не жалуют, любого изведут: горласты людищи!
За разговором этим припомнил Елизар ночлег в кладбищенской сторожке у Симонова монастыря, странника Пересвета, ночную беседу с Карпом-стригольником. Вспоминая душегубные мысли того отчаянного человека, нередко он думал, что вроде и прав был Карп, да правда эта страх нагоняла. Память о Карпе и товарищах его затронула свежую рану - давний ночлег в сторожке, где уже не быть им с Халимой...
Лагуте не по нраву были ни война, ни вольные города, где только то и делают, что глотки дерут на вече. Потому, должно, считал он Елизара, хоть он и отменный кузнец и по серебряным узорочьям хитроумен, и брата Анны Ивана, человека тоже ремесленного, а не прибитого к месту, людьми ущербными, ненадежными в жизни. Вот ежели бы они, как Лагута, выбились в люди, имели бы свою кузню, хозяйство, семью большую, каждый год платя соху [Соха - единица подати], да держали бы в думах своих заветную мысль - вот и были бы они люди домовитые, достохвальные, а так, хоть и похваляются тот и другой, что видали земель всяких превелико, только много ли в том проку, коли своей земли не ведают путем? Добрые мужики по породе своей могли бы выйти. И в который раз уж в лобастой голове Л а гуты складывалась одна и та же крепкая и тяжелая, как кусок необработанной крицы, мысль о том, что мужиков портит война. Он замечал и среди своих, слободских: стоит какому побыть в походе, огрузиться дармовым серебром да девиц беззащитных помять в поверженных городах - и нет человека. Какие кузнецы гибли на его глазах! Вот тут и подумаешь, что дороже - в лес утечь от войны али захворать дурниной дружинной? Верно и то, что война войне - рознь...