Искупление
Шрифт:
– Больше и слова не дал вымолвить - прогнал! Наказать бы надобно. Как велишь, княже?
– Мастер - свят человек: добрые дела его - от бога, дерзновенное слово - из тех же уст.
Иван Уда приумолк. Заговорил Бренок:
– А церковную роспись творить надобно гречанину повелеть.
– Вельми преславен тот мастер!
– похвалил епископ.
– Неистов и чужебесием полон!
– резко возразил Боброк, упираясь взором в глаза собеседника. Епископ отвернулся от этих престрашных глаз, а Боброк продолжал: - Был я ныне на пасхальной неделе в Андронье-вом монастыре...
На этих словах Боброк остановился, наклонился к гриве коня, будто подбирал узду, но Дмитрий понял, что этот сильный человек обарывает себя в нежданно трудную минуту: там, за оградой монастыря, схоронен
– ...был я тамо самовидцем бесстрастным и зрел предивны иконы, писанные отроком сирым, безродным, сыном сгинувшего на Воже ратника... Предивные иконы! Златом твореным тронуты, багряно-голубые и так тихи да легки - лучше в пеонях не поют! Глянул я, грешный, и слезою прошибло мя, истинный бог...
– Кто таков?
– спросил Дмитрий.
– Игумен сказывал: новоявленный инок сего монастыря, нареченный Андреем.
Дмитрий не видел тех икон, только ,раз в отрочестве возила его матушка в тот монастырь, но сгорел монастырь, а в новом .так и не бывал. Иконы же гречанина Феофана видеть доводилось, они ладно легли в его смятенную душу, и никакого злобесия в них он не разглядел, но возражать Боброку не стал, уж больно хорошо высказал он про нового иконописца. Вон как притихли все и каждый положил себе на уме поехать в Андроньев монастырь, глянуть и сравнить...
И тут вдруг вспомнилось, уже не в первый раз: как-то едет ко Царь-граду, пришло ли посольство митрополита Михаила?..
9
Ночью их разбудил филин. Первым проснулся митрополичий келарь Порфирий, пошуршал тонким, походным постельником и выполз из шатреца на волю. Во тьме летней ночи, густой, бархатно-теплой, он с трудом различил очертания святительской лодьи с ее сундуками и казной, уловил легкий приплеск волны, приглушенный храпом сторожей, и широко перекрестился. "Не к добру это, филин-то" - с тревогой подумал келарь, а сам уже снимал с подрясника широкий пояс - катаур, - дабы поучить нерадивых сторожей. Ишь, чего удумали: дрыхнут посередь чужой земли, где тать на тати! Вспомнилось, как сутки назад кыпчаки переволакивали их лодьи из Волги-реки в Дои - вот страху-то! Не только до сей поры, но до могилы не забыть жадные грязные руки сих охотников до чужого добра, так и норовили, окаянные, облапить сундуки да отверзнуть крышки. Забыть ли, как во яри наживной жесгь сундучную, позлащенную, ногтями скребли - по коже мороз!.. Нападут этакие в нощи - не отмолишься, они исстари со злокознями в сей степи повенчаны, а эти, мордображные, спят!
– А! Спите, клятвопреступники! Спите, выхрапки вельяминские!
Порфирий, не смущаясь иноческим саном, взял на себя грех грязнословия и накинулся на спящих с рукоприкладством. Широкий катаур он ухватил за конец и всей тяжестью этого жесткошитого пояса стал бить по головам утомленных ночным бдением воев. Все они - два десятка - состояли недавно при тысяцком Вельяминове, а после смерти того привели их вместе со всей дружиною к крестоцелованию в полку великокняжеском. Этих отобрал сам Григорий Капустин для царьградского походу, он же с них и спросит - он, а не какой-то келарь Илья...
– Уймися! Очи повыбьешь!
– воскликнул десятник, осмелев, и старался выхватить пояс, но услышал шаги по крошке прибрежного плитняка, умолк, даже во тьме угадал новую опасность: к воде увалистой поступью приближался переяславский архимандрит Пимея.
– Помалу сечешь! Помалу!
– прохрипел Пимен. Он надвинулся на десятника, потому что тот лучше других был виден над бортом лодьи и более иных был повинен в прегрешении. Пимен выхватил катаур у келаря, омокнул пояс в воду и мокрым продолжил богоугодное дело поучения.
– Смилуйся, отец Пимен!
– снова воскликнул десятник, коему не было больно, но наказание архимандрита всегда имело продолжение: воям урежут кусок как в скоромные, так и в постные дни, что при тяжком походе было и вовсе худо.
– Приими поучение смиренно!
– Отец Пимен! Недреманное око держали...
– Премолчи! Святителя побудиши! Затвори пасть зловоину! Экой смрадиной несет, будто семь ночей пил беспробудно! Вот тебе за лжебесие твое! Вот!
На других лодьях стража проснулась и приободрилась, перешептывалась,
До Царь-града было еще далеко.
* * *
Митрополит Михаил уже успел пораздобреть и душевно и телесно на своем митрополичьем дворе, в пышном окружении своих, святительских дворян, привык к поварне многоблюдной - утехе его здорового, еще молодого тела, не потому ли так тяжко стонала душа его в этом дальнем, опасном и трудном походе? Не потому ли, что рядом с ним в одном крохотном шатреце, в одной лодье пребывает светский начальник, боярин Юрей Ко-цевин-Олешинокий, коему велено ответить пред самим великим князем за сей поход ко Царь-граду, а он, боярин Юрья, даже минувшей ночью спал без просыпу, я во сне бороду ухватя, - не потому ли Так неспокойно митрополиту? Нет, не потому...
Разбуженный филином и голосами на берегу, он так и не смог смежить очи. Хотелось ему позвать к себе самого близкого человека, наследника его старого прихода - Мартина, да передумал: проснется боярин Юрей - слово душевное не обронишь... И тут вспомнилось еще не ставленному митрополиту Михаилу, как наехал он единожды на Москву, лет пять назад, по зову первопастыря Алексея да великого князя, как поехали они всем клиром соборным в Тверь и там встретился нежданно посол из Царя-града Киприан, посланный самим патриархом Филофеем. Далеко смотрел Филофей, ведал старец, что и московский митрополит последние дни доживает, и послал ученого болгарина, дабы вывег дал все дела церковные. Но не только церковные дела нужны были послу Киприаяу - дела большой политики не чужды были ему. Митрополит Алексей не пораз и подолгу беседовал с ним во тверской епископии: сей ученый болгарин, показавший себя знатоком богосло-вия, политики и учения богослова византийского Григория Паламы, чьи книги известны уже были на Руси, - этот болгарин беспокоил владыку Алексея, и беспокойство было не напрасно. Вскоре высокоученый болгарин был направлен патриархом из Царя-града на Русь уже с новым благословением - в митрополиты. Великий князь выставил заставу и повернул незваного гостя от Москвы к Киеву, поставя в митрополиты его, Митяя, да так скороспешно, что он в монахах-то побыть толком не успел, что и вызвало неудовольствие Дионисия Ростовского. Киприан во Киеве паутину плетет, еще на владыку Алексея клясловия строил да в Царь-град отсылал, что-де стар стал владыка Алексей, не ведает, что творит. Все ведал владыка! Все ведал и великий князь! Спроста ли стремился Киприан на московскую митрополию? Не-ет! Это он хотел да скашлялся со Литвою - вот где корень сотонинокий! Издавна Литва желала единого митрополита иметь с Русью, да такого, коему Литва была бы ближе, и чтобы жил тот митрополит у них. А коль церковная власть уйдет в руки Литве, тут и власть князя попадет в тенеты и измельчает, - вот куда метил Киприан с Литвою и с Царь-градом. Не бывать тому! Орда после Вожи рада была бы подмять Русь хоть под Литву, дабы повязать Москву пусть единой покуда веревкой, - все легче станет бить потом!
– да только великий князь Дмитрий Иванович не столь малоумен... В сундуках лежит серебро и злато, грамота к патриарху Нилу...
Митрополит Михаил лежа перекрестился, вспомнив, что за Филофеем умер и патриарх Макарий, вызывавший самовольно поставленного Михаила в Царь-град, теперь там новый патриарх. Какой он? Худо это или хорошо? Хорошо, что не с этим патриархом шептался Киприан, а худо... А что худо, того и сам не ведал Михаил. Выходило так, что все худо - и что они с великим князем самовольничали, Киприана изобидели да еще так долго тянули с поездкой в Царь-град, но хуже всего было тайное бегство Дионисия. "Презренный лжец! Всех обманул, отца Сергия - тот руку давал за него - в стыд ввел. Ну, погоди, козел белобородый, укреплюся на митрополии, тогда не то архимандритом - попом не поставлю! В монастырь..."