Искупление
Шрифт:
– И чего не хватало Ваньке? Жил бы!
– Не нам попа каять, на то есть другой поп!
– Пришел кончик, сердешному! Думано ли?
– Судила судьба киселем заговеться!
– Небывало дело: прилюдно живота избыть!
– Вот судьба: ныне губы в меду, а наутрее - во гроб тебя кладу!
– Простил бы великий князь - Ванька бы век за него молился!
– Не-е! Тут сошлись, како кистень с обухом!
– Нельзя прощать: зло коренливо!
– А пролита кровь - не во зло?
– Вот то-то и есть: Андрей Боголюбской убил Кучку, и его убили...
– Прикуси язык! Не то в башне Беклемишевых вырвут!
–
– Богат Тимошка - и кила с лукошко!
– Зрите! Едва не пал Ванька!
Телега с Иваном Вельяминовым вытягивалась из рытвины и разворачивалась у широкого старого пня. Все три полка-дружины пошли по кругу, стали оттеснять напиравший народ и с трудом оттоптали свободный пятачок земли, похожий на измятый щит.
– Жмых, развяжи его!
– крикнули из дружины гридников. Но Жмых и ухом не повел. Он выдернул из сена, из-под Ваньки, топор, ПОЛОЖИЛ его на плечо и за-похаживал у телеги. Никто из больших бояр, как и Дмитрий, не знал порядка этому непривычному делу и потому все шло комом. Великий князь требовал исполнить его повеление боярам. Те зашушукались и стали выкликать все того же Григория Капустина. Когда московский богатырь, чуть оробев (не его ли опять заставят голову рубить), приблизился к телеге и сказал Жмыху тихо некие непонятные другим слова, знакомые тому по страшной башне, тот забегал. Зубами вцепился в веревки и развязал узлы. Огладил Ивана.
– Не робей, я тя не больно...
– Брысь!
Иван Вельяминов поднялся на ноги. Одна уперлась в грядку телеги. Сено, зеленое, свежее, только-только накошенное на подмосковных лугах, доставало ему колено другой. Он оглядел. Кучково поле и смотрел, казалось, не на народ, не на воинство князево и не на князя, а куда-то дальше, будто что-то вспоминал. Может, и впрямь, вспомнился ему тот день, когда наехал с сотней татар посол Сарыхожа, и он, еще совсем молодой, скакал рядом с отцом, тысяцким Вельяминовым, потом мчался от воинства за коршуном и подстрелил хищника из лука... Давно было...
На телегу вскарабкался духовник великого князя, отец Нестор. Пока лез, помял бумажный свиток и, рас-строясь, оглянулся на великого князя, расправил свиток в дрожащих руках и прочел повеление о казни. Не все слышали, и потому пошло передаваться из уст в уста - загудело, заколыхалось поле Кучково.
Жмых потянул Ивана с телеги. Вельяминов отбрык-нулся от него ногой и глянул на великого князя. Сощурил глаза, уколотые блеском золоченых поручей Князевых, на коих играло августовское солнышко, еще теплое, но уже ослабевшее, прихворное. Дмитрий сказал что-то брату, тот - Боброку. Боброк подумал и велел Кошке что-то доправить у телеги.
– Федор!
– окликнул Боброк вдогонку.
– На все поле гласи!
Федор Кошка на телегу не полез и прямо с земли обратился к обреченному:
– Великой князь дозволяет тебе, Вельяминову Ивану, сыну Васильеву, выговорить волю свою последнюю!
Иван Вельяминов вскинул голову:
– Сладка была бы моя воля, да дьявол ее стережет!
– Тут он с насмешкой глянул на великого князя и криво усмехнулся.
Гулом ответило Кучково поле. Где-то совсем близко ахнула женщина и послышались еще голоса.
– Лепотою в лице всю родовую обрал Иван!
– Простите меня, люди, грешного! Прости и прощай, матушка, прими поклон низкой от сына своего!
–
Жмых опять стал тянуть Ивана с телеги, но тот вновь оттолкнул его ногой и уже торопливо, боясь не успеть, заговорил:
– Великой иняже! Нет у меня к тебе ни мольбы, ни жалости. Высоко вознесен ты богом, но помни: Бого-любокий князь не ниже летал!
И в тот момент, когда поле вновь ответило гулом, к телеге подъехал Федор Кошка, сказал что-то Ивану, но тот махнул рукой - отойди!
– и продолжал:
– Спасибо тебе, княже, и за то, что не задавил меня в крысином углу! Дивно мне сие, ибо Москва стоит и грязнет на подло пролитой крови, отойти ли ей от обычая?
– Пора!
– потребовал Дмитрий.
Жмых ухватил Ивана за подол и дернул на себя. Вельяминов упал, но с телеги не свалился, а вновь поднялся и крикнул уже священнику, подходившему к телеге. Медным крестом он еще издали осенял приговоренного.
– Едино слово!
– воскликнул Иван.
– Ты, великий княже, отымаешь живот мой - твоя воля, твой грех! Но почто ты велишь голову мне рубить топором, как курице презренной? Вели мечом меня обезглавить!
Кучково поле вновь ответило широкой волной убегающих к Неглинной голосов. Бояре опешили вновь. Тишиной, будто тенью, накрывало все поле, и шла эта тишина опять же от телеги, от старого, серого пня, косо срубленного в былые годы.
Дмитрий молча привстал в стременах, вынул меч, бросил его Жмыху: Секи!
– А ну, сойди! Сойди!
– потребовал Жмых, коим Капустин был, кажись, недоволен. Весь в рубцах, растеках кровавых он сейчас припрыгивал с мечом в руке и тянул Ивана ко пню.
– Шевелись, тысяцкой!
– покрикивал Жмых, выслуживаясь перед Капустиным, перед грозой своей.
– А чего это Жмых больно красуется? Надо бы его первого! Ишь возглаголал!
– Велика честь: дали картавому крякнуть! Выкрики затихли, и снова голос Жмыха:
– Стань на колени!
– Секи, пес!
– прохрипел Иван Вельяминов и лишь склонил голову на грудь, чуть подавшись ко пню и склонившись над ним.
Жмых попрыгал рядом, помелькал рваниной рубахи из-под грязного мятля, брошенного ему конюхами Беклемишевых, и догадался: вспрыгнул на пень.
– Не шевелись!
И ударил мечом. Кровь брызнула не из шеи - из спины! Вельяминов застонал, поднял искаженное болью лицо на Жмыха, а тот, почуя неладное, торопливо ударил в другой раз. Вельяминов видел этот удар и невольно подставил руку, но с места не сошел. Удар был тяжелый, он прорубил ему кисть и задел угловину лба. Народ зашумел. Конники всех трех полков едва сдерживали напор толпы. Тут Вельяминов упал у пня, Жмых соскочил на землю и еще двумя ударами отсек наконец голову.
Дружина пасынков пробила дорогу в толпе, и великий князь двинулся за полусотней гридников назад, к Кремлю. Мечник Брелок, чуть поотстав, вез меч великого князя в опущенной руке. Дмитрий лишь раз оглянулся на мечника, чуть придержал кона и так, задумчиво, подъехал к Спасским воротам. Там и вовсе остановился и решительно повернул к Живому мосту. На подъезде велел всем стоять, лишь Бренок последовал за великим князем на зыбкий настил моста. Всем трем дружинам и людям, добежавшим до Кремля за конными, хорошо было видно, как Бренок подал меч с темными полосами застывшей крови великому князю и тот бросил меч в Москву-реку: