Искупление
Шрифт:
На самой вершине холма, у подножия трёх виселиц, горел костёр. Четверо стражников, поставленные охранять казнённых, грелись у огня. Сотник, самый старший из них, придирчиво разглядывал длинный хитон и качал недовольно головой. Хитон был старый, поношенный, в заплатах. Остальные трое, кутаясь в плащи, с нетерпением ждали его решения.
— Я беру его себе, — наконец заявил сотник, окидывая их упрямым взглядом.
— Это несправедливо, Фал! — вскочил самый молодой из стражников, подогретый изрядной дозой мутного дешёвого вина. — Спор должен решить жребий!
— Я беру его себе! —
— Ты не должен так поступать, Фал, — заметил третий стражник, вороша тростью пылающие угли. — Делёж должен быть честным. Кинем жребий.
На фоне ночного светила, словно немой укор алчным палачам, чётко обозначились очертания средней виселицы — той, где доживал последние свои минуты Учитель. Старый хитон, ставший причиной спора, принадлежал ему.
— Кинем жребий, — заявил четвёртый стражник, могучий воин с торсом быка и головой, подобной пивному бочонку. Поднявшись, с громким хрустом расправил он затёкшие плечи. — Справедливость превыше всего.
Фал, старый воин Императора, с глубоким шрамом на правой щеке, делавшим свирепое его лицо уродливо-безобразным, процедил зловеще сквозь зубы:
— Я подчиняюсь воле большинства, — презрительным жестом сотник отшвырнул от себя хитон, — но счёт наш не закрыт. Запомните это — вы, трое!
Стражники слишком были увлечены предстоящим розыгрышем добычи, чтобы всерьёз воспринимать угрозы сотника. Серебряная монета с изображением профиля Императора несколько раз взметнулась вверх — и, наконец, решила спор в пользу одного из них. Счастливцем оказался третий стражник.
— Ставлю на кон всё своё барахло против твоего хитона, — заявил второй стражник — тот, что первым осмелился выступить против сотника, и выдвинул в центр круга, образованного сидящими, груду ветхого тряпья, снятого им накануне с одного из преступников.
— Идёт!
— Возьмите меня в долю, — присоединился к ним четвёртый стражник.
Уродливый Фал двинул своё тряпьё в общую кучу, выражая тем самым молчаливое согласие принять участие в предстоящей игре. Гордость не позволяла ему заявить об своём желании во всеуслышанье.
Метнули кости, потом ещё раз, и ещё, и ещё… От одного владельца хитон переходил к другому, пока, наконец, Фал, в третий раз завладевший им, не заявил о своём намерении выйти из игры. Спорить никто не посмел.
Преступник, справа от Учителя висевший, был небольшого роста — ему надлежало умереть первым. Было около девяти часов вечера. Молча сносили все трое свои страдания, теряя порой сознание и вновь возвращаясь к безысходной действительности. Мысли их витали далеко отсюда, грёзы перемежались с реальностью, бред и явь сливались в одно — лишь один Учитель сохранял ясность духа и твёрдо смотрел миру в лицо.
Вода медленно уходила из-под ног, унося с собой их жизни. Они висели уже почти три часа. Руки онемели, плечевые суставы были неестественно вывернуты и страшно болели, ноги распухли и отекли от прилившей к ним крови. Но камни всё ещё покоились на щитах — самое ужасное ждало их впереди.
Слабый порыв ветра донёс до ушей стражников топот босых ног. На холм поднималось около двух дюжин бродяг.
— Я
— Оставь их в покое, Клет! Этот сброд в своём праве — так пусть насладится кончиной троих негодяев. Ждать осталось недолго.
Бродяги обступили виселицу Учителя и, приплясывая, стали смеяться над ним.
— Яви нам чудо, пророк! — вопили они, кривляясь и понося его бранными словами.
— Сделай камень лёгким, как воздух!
— Спаси себя!..
Но не отвечал Учитель на их издёвки, пребывая выше мелочной суеты этих глупых людей. Зла на них он не держал — глупость нуждается лишь в сочувствии и сожалении.
— Чудо, пророк! Тогда мы поверим в тебя!
Запёкшиеся губы Учителя едва заметно шевельнулись.
— Разве не чудо, что я здесь, среди вас? — прошептал он. — Какого чуда вам надо ещё?
— Ха-ха-ха! — загоготали бродяги. — Воистину, ты великий чудотворец!
Истошный крик прервал их насмешки. Один из преступников — тот, что был меньше всех ростом, — прощался с жизнью. Верёвка, к которой привязан был страшный груз, натянулась, гладкий, обточенный ветрами и дождями камень слегка шевельнулся — и снова замер. Тело несчастного стало вытягиваться буквально на глазах, превращаясь в тугую струну. Хрустнули кости, конвульсивно задёргалась голова. Он не кричал — он выл, выл по-звериному, истошно, страшно, далеко запрокинув голову и дико выпучив обезумевшие от боли глаза. В одно мгновение тело покрылось яркой сетью лопнувших кровеносных сосудов, из горла хлынула кровь. Рвались внутренние органы, словно резиновые неимоверно вытягивались сухожилья — и, не выдерживая нагрузки, лопались. Он был слишком силён, этот несчастный, чтобы погибнуть мгновенно — некогда крепкие мышцы, плотно скроенное тело, всё его существо сопротивлялось насилию, продлевая и увеличивая страдания на лишнюю минуту, может быть — две, не более. Но какие это были минуты!.. Он больше не выл; хриплый, булькающий, свистящий клёкот судорожно, с неравными интервалами, вырывался из раздавленной грудной клетки.
— Живуч, собака, — выругался сотник Фал, сплюнув в костёр, и отвернулся. Ни жалости, ни сочувствия, ни даже простого интереса в тоне его не было — давно уже привык он к подобным зрелищам.
Даже бродяги притихли, присмирели и, словно заворожённые, смотрели на мучения осуждённого. Второй преступник, тот, что висел слева от Учителя, лишился чувств — сознание грядущей участи, ставшей вдруг неоспоримой реальностью, сломило его дух. И лишь Учитель сносил страдания стойко — как собственные свои, так и собратьев по казни.
Треск разрываемой плоти, хруст ломающихся костей, чей-то истерический хохот… Тело ещё живого, но обезумевшего уже преступника, расчленённое пополам, гигантским камнем влекомое, тяжело, глухо ухнуло вниз на деревянный щит. Раздался всплеск. Верхняя часть туловища — с руками, головой и грудной клеткой — осталась висеть на бронзовом крюке. Он всё ещё хрипел — но это была уже даже не агония, это была некая жизненная инерция, подобная той, которая заставляет судорожно сжиматься отрубленные лапки сороконожки. Всё было кончено.