Искупление
Шрифт:
Какое счастье просыпаться после страшного сна, после гибели! Медленное воскрешение из мертвых, тающий туман небытия, жизнь, снова прихлынувшая к телу. Только что, секунду назад, ты чувствовал, как превращаешься в ничто, и тебя охватила последняя, самая страшная мука - ужас умирания не готового к смерти, ты знал, что умер, - и вот ты спасен. Мы оставляем себе счастье пробуждения и торопимся забыть о смертной тоске, о том, что нас предупреждают...
Я взял папиросу, глянул на часы. Ого, уже восемь вечера. Сегодня на работе я весь день задремывал, а когда пришел
Я вскочил с дивана, включил электробритву. Я бреюсь по вечерам. Ведь заранее никогда не угадаешь, как обернутся дела. Случилось же как-то, что я пошел небритым в одну компанию, а там была одна такая Тонечка, и я её провожал, и зашел к ней, и остался у нее, и всё время чувствовал, что небрит, и это здорово мне мешало. Тонечка, правда, говорила, что в мужской небритости есть, мол, даже какая-то привлекательность, но мне всё равно было неловко. Да и не все женщины по-тонечкиному рассуждают...
Мы встретились с Мишкой Лурье у метро "Дворец Советов". Было время свиданий, и парочки, как всегда, бродяжили у дощатого забора, окружавшего котлован. Интересно, выстроят здесь что-нибудь, или эти ямы так и останутся памятником взорванному Храму Христа-Спасителя? Сколько же лет торчат тут доски, заклеенные афишами.
– Мишка, когда взорвали церковь?
– Какую церковь?
Мишка рассказывал последние сплетни о кинофестивале - и о том, как к великому смущению и конфузу, первую премию присудили Феллини. "Восемь с половиной!" - бубнил он.
– Переполох, скандал! Никто ничего не понимает". Сейчас он был очень недоволен, что я его перебил.
– Ну, в 34-м году взорвали. Ты слушай, что было дальше...
Двадцать девять лет назад взорвали храм. Вопреки поговорке, свято место пусто. Конечно, спору нет, пользы от церквей - кот наплакал, они архитектурные памятники, не больше, но всё-таки... Взорвали Бога, а взрывной волной ранило, контузило человека. Глухота, немота... Гной течет из-под бинтиков, из-под статеек о гуманизме. Правда, врачи говорят: "Гной течет рана очищается". Что ж, посмотрим. Впрочем, мне-то зачем забивать голову всем этим? Что мне - больше всех надо? Я чист перед людьми. Есть работа - не очень хорошая, но и не мерзкая, есть жилье, здоровье, деньги... Да, вот с деньгами худо. Как ни крутись, а в зарплату не уложишься. Особенно последние года два.
– Стоп, пришли!
Мы подошли к новому дому. Рядом стояли забавные домишки с деревянными колоннами, особнячки с резными ставнями, свежевыкрашенные заборы, даже какая-то пузатая чугунная тумба.
– Мишка, что это за тумба?
– Эта? К ней в старину лошадей привязывали.
Всё-то он знает, собака. Впрочем, кому ж и знать, как не ему - на то он и искусствовед. Я похлопал ладонью по теплому металлу и пошел вслед за Мишкой.
В доме Ряженцевых я был не в первый раз, хорошо знал и хозяйку, и многих гостей. Здесь редко собирались просто так - выпить и потрепаться, а почти всегда был какой-нибудь "герой вечера". Случилось и мне быть в этой роли, когда я вернулся из поездки в Польшу.
разумеется, ничего не значит. Стихи вполне могут оказаться никудышными.
Стихи, однако, оказались занятными. Да и сам Брынский очень хорошо держался, не заискивал и не важничал. Он охотно замолчал, когда Мишка Лурье, хватив очередную рюмку, заявил:
– Ребята! Хватит изящной словесности. Давайте песни петь.
И он взялся за гитару.
– Мишка! "Цыганок"!
– "Матрешку", Мишенька!
– Мишка, "Бутылку в море"!
– Я спою "Цыганок", - сказал Мишка, подкручивая колки.
Сердце с домом, сердце с долгом разлучается,
Сердце бедное у зависти в руках,
Только гляну, как цыганки закачаются
На высоких, сбитых набок каблуках.
Мишка пел, убежденно глядя в угол, и всем почудилось, что и в самом деле оттуда вышли цыганки и поплыли по натертому паркету, задевая пышными оборками книжные полки.
Вы откуда, вы откуда, птицы смуглые,
Из каких таких просторов забрели,
И давно ли вас кибитки - лодки утлые
До московских тротуаров донесли?
Кое-кто начал подтягивать, но Мишка нетерпеливо мотнул головой.
– Не мешайте, мол.
Отвечают мне цыганки - юбки пестрые:
– К вольной воле весь наш век мы держим путь,
А захочешь - мы твоими станем сестрами,
Только всё что было - не было, забудь!
Ах, забыть бы "всё, что было - не было", уйти, убежать за кибиткой кочевой, за детьми природы, под звуки Чайковского, под ритмы Пушкина, под всхлипы Лещенко! Ах, мечта, милая сердцу! Вот так и снялся бы с места российский интеллигент, вот так и пошел бы, пыля по дороге лаковыми сапожками, сморщенными в гармошку! Ах, Стеши, Груши и Параши! Не забыть подписаться на Эренбурга, холодильник через три дня выкупить надо - опять деньги занимать... Эх, жги-говори!
Отвечаю я цыганкам: "Мне-то по сердцу
К вольной воле заповедные пути,
Да не двинуться, не кинуться, не броситься,
Видно, крепко я привязан - не уйти".
Мишка почти плакал под гитару. Все улыбались застенчиво и сконфуженно. В самом деле, хорошо бы - а куда денешься? Кругом профорги, парторги, Мосторги эх!
Да все звучат, звенят, зовут и не кончаются
Речи смутные, как небо в облаках,
И идут-плывут цыганки и качаются
На высоких, сбитых набок каблуках.
Мишка оборвал последний аккорд, как свечу задул.
Хорошо!
– сказал Брынский.
– Это вы сами всё придумали - и музыку, и слова?
– Сам, - буркнул Мишка недовольно: он почему-то стеснялся своего сочинительства и пел, только когда выпьет.
– Ну, пожалуйста, еще, - защебетали женщины, - "Матрешку", Миша!
Это была песенка о Матрешке. Семь деревянных русских красоток помещались друг в друге. Они все были разного цвета, каждая из них завлекала, улыбалась маняще: "А душу мою ты не понял! Загляни-ка внутрь!"