Искупление
Шрифт:
— Мы ж только за, бабуленька, только мы не уезжаем, а дальше ваши прекрасные края исследуем. В чем хочешь поможем, только не за медовуху, — алчный блеск во взгляде Елизарова заставил женщину протяжно выдохнуть, закатывая единственный видящий глаз к потолку. — Ты нам про малахитницу расскажи, со вкусом, как когда-то Смоль про Полоза. Глядишь, это ты как счастливая лапка срабатываешь, ко мне чудесная женщина сама притянется, не нужно будет ноги в поисках сбивать.
— Дык нет у тебя ног-то. — Не скрывая свою досаду, Софья с громким стуком поставила бутылку на стол
— Так просто? — Подъезжая к столу, Елизаров потянулся за банкой, колыхая золотистую жидкость, прицениваясь.
— Твоё счастье, Вячеслав, что Градимир спину надорвал. Баламошка[1], вместе с Венцеславой через широкий ручей решил перескочить. Богатырь… И сам искупался, и девушку чуть не притопил. А кроме него поди найди дурака, серпом без устали седмицу махать.
— Так вы решили, что мы дураки? — Углы губ Бестужева приподнялись в вежливой кривоватой улыбке.
Оборачиваясь на пороге, пожилая женщина бесхитростно кивнула:
— Пшеница саму себя не пожнет, зимнего голода я боюсь сильнее, чем осуждения деревенских. Не в том я уже возрасте, чтоб чужое счастье выше своего ставить. Откладывай, откладывай, собой жертвуя, не заметишь, как последние дни пролетят. А они и спасибо не скажут, будто так надобно было.
Едва пригрело солнце, прогоняя ночную прохладу, он взял в руки серп. Сжиная сноп за снопом, продвигаясь размеренно, быстро. Через час солнце напекло макушку, через два — он снял майку. Сейчас взгляд на широкое поле, с мерно покачивающимися на легком ветерке колосьями, вызывал дурноту.
Пшеница шелестела, кололась жесткими остистыми колосками, в порывах ветра щекотала обнаженные ребра и спину. Он пытался убедить себя, что это новый опыт, это даже интересно. Но внутренний голос мрачно фыркал, кутался в кокон из раздражения и бурлящей злости. В задницу такой опыт, без него жилось гораздо приятнее.
Бросив последний сожалеющий взгляд на ветви деревьев, раскинувших кроны над их головами, Саша поднялся на локтях, сбросил с плеча нахально бродящую по загорелой коже божью коровку.
— Сколько осталось до полудня? Полуденница в их мифологии выглядит непривлекательно, не хочу от неё удирать.
— Ничего себе, привереда, она же почти голая тут бродить будет — грубо хохотнув, Елизаров потянулся к мелкому карману портфеля, в который Бестужев сунул часы перед работой. Послышался звук резко открывающейся молнии, и заглядывая внутрь, Слава удовлетворенно хмыкнул. — Хорошо идешь, такой кусок за четыре часа. Ещё час до полудня, чуть меньше. Давай пошевеливайся, хотя бы пол поля осиль, старая карга ничего не расскажет, пока ты всё не сделаешь.
Поднимаясь, Саша с сожалением отряхнулся, подхватил серп, разминая плечевые мышцы широкими движениями рук.
— Её Градимир за неделю с полем не справлялся, ты слишком сильно в меня веришь. Собери пока снопы в суслон[2], намного быстрее закончим.
— Заставляет инвалида работать… — Тяжко вздохнув, Елизаров взялся за колеса и поехал к началу поля, откуда ровными рядами начиналась аккуратная
— Не гневи богов, Елизаров, они в Козьих кочах очень отзывчивые. Я помню, как ты свалил на пол Лазаревского, когда он назвал тебя инвалидом. И набил до сливового цвета морду. Ты определяйся, немощный ты, или дееспособный.
Скосив взгляд на уезжающего парня, Саша увидел гордо оттопыренный средний палец на вскинутой вверх руке. Набравшая скорость коляска замедляла свой ход, но колеса по инерции ещё крутились, заставляя Славу подпрыгивать на ухабах. Беззлобно рассмеявшись, он вышел обратно в поле.
Захватить пучок, провести плавным движением вдоль плотных стеблей, наклониться, сложить. Работа несложная, но до чего занудная и длительная. Обнаженную спину начало пощипывать, сгибаясь, он чувствовал неуютное натяжение, будто позвонки вот-вот пробьют кожу.
То, что мир неуловимо изменился, Бестужев понял интуитивно. Перестал лениво посвистывать на ветке березы привыкший к их присутствию рябчик, исчез легкий, едва ощутимый ветерок. А внутри зашевелился скользкий узел напряжения, разбухающий до размеров животного ужаса. Разгибаясь, Саша вскинул голову, чтобы попятиться, удобнее перехватывая в руке серп. Его крик отдался болью в ободранной глотке:
— Елизаров, быстро кати с поля!
Славик неловко повернулся в кресле, смешно вытягивая шею, в распахнувшихся глазах промелькнуло замешательство. Вместо того, чтобы спасаться, он полез в карман рюкзака, упираясь взглядом в циферблат часов. Облизал пересохшие губы и резво заработал руками, крича себе за спину:
— Часы стали, убегай!
Его не нужно было просить дважды, Саша сорвался с места.
Она шла за ними гордо, неспеша, величественно поднимая подбородок. Там, где искрящаяся жаром коса касалась колосьев, начинался их бешеный танец. Всё поле затрепетало, зашлось, будто в дикой буре. А рядом ни намека на ветер.
Её дыхание опаляло спину, капли пота застилали глаза. Удивительно, но мозг не отключался, анализировал ситуацию с хладнокровностью хирурга, склонившегося над операционным столом со скальпелем в пальцах. Им не сбежать. Он понял это, когда горячая волна сбила с ног, запнувшись, Саша покатился кубарем по земле, царапая грудь и плечи срезанными острыми стеблями. Полуденница нависла сверху.
Золотые вьющиеся волосы спадали мягкими волнами до округлых бедер, сквозь прозрачную длинную рубаху очерчивались плавные изгибы талии, ореолы розоватых сосков, аккуратное углубление пупка. Но глаза… Пустые, в белоснежных глазных яблоках нет зрачков и радужки, лишь ослепляющий свет, прожигающий душу насквозь. Нежная улыбка тронула губы существа и Бестужева бросило в жар, покрылся испариной лоб. Ему оставалось только смотреть на то, как медленно приподнимается тонкая изящная рука, сжимающая косу. По крайней мере, у Елизарова будет шанс спастись — собственное тело стало вялым, голова наполнилась ватой, с потрескавшихся от жара губ вырвался тихий хрип. Он не знал, что настигнет раньше — умрет он от жара, или от карающего оружия.