Искупление
Шрифт:
То, что по словам старухи было делом плевым, для него казалось неприятно затяжным испытанием. И стертые руки, и искусанная комарами рожа, и замерзшая после ночевки в палатке задница… Куда разумнее было сначала найти последнее прибежище Чернавы. Слова Софьи о ведьминых пожитках не давали ему покоя, свербели в черепной коробке, чесались, зудели. Найти ведьму быстрее. Было бы. Если бы не твердолобость Бестужева, с невозмутимым лицом складывающего аккуратно свернутые пары носков в рюкзак.
— Я всё ещё считаю, что проще добраться до ведьминых пожитков, чем начинать с малахитницы. — Скосив взгляд на друга, Слава свернул толстовку и налег на натужно
Майка к майке, рубашка к рубашке. Елизаров считал его педантичность ненормальной. Так психопаты и маньяки поворачивают зубную щетку в стакане всегда в одну сторону щетинками. Ну не может душевно здоровый человек столько времени посвятить организации собственного пространства. Тем более мужик. Собственная пожеванная и смятая одежда заставляла сатанеть — рукава оказывались вывернутыми, цеплялись друг за друга и за свободные петли пуговицы, при складывании плотных джинс одна штанина оказывалась короче другой. У носков не доставало пар. Если бы не голос Бестужева, отвлекающего от самобичевания и ненависти, он бы сжевал одного из одиночек в бурном порыве гнева.
— Может и проще. Но не логичнее. Если малахитница действительно может выполнять желания и сможет снять порчу, то зачем нам раскапывать… Чернаву. — Имя ведьмы Саша произнес нехотя, вытолкнул из себя с приливом отвращения. Периферия зрения отметила, что друга сильно передернуло.
— Если нет? Она ведь ещё больше будет разлагаться. Работенка не из приятных.
Нашлась пара носку. Собственный радостный вопль ударил по перепонкам, Елизаров смотал круглый кулек, чтобы запихать в боковой карман сумки к зубной щетке и пасте.
— Слава, она разлагается там больше года. Сомневаюсь, что пара дней может усугубить процесс. Хуже там быть уже не может, мы замараемся по самую шею. — С громким звуком закрылась молния на сумке Бестужева, сконцентрированный задумчивый взгляд побежал по строчкам в блокноте. Убедившись, что с одеждой и медикаментами он разобрался, парень кивнул своим мыслям, зашагал к столу. На деревянной столешнице громоздились консервы тушенки и поллитровые стеклянные банки с корнишонами, грибными солянками. Убеждая друга, что засолки им в дороге необходимы, а на одном мясе за несколько дней он или изгадится, или свихнется — Елизаров почти впал в девичью истерику. Но победил.
Слова Саши были разумны, но дорога, которая раньше так воодушевляла его, цель, которая тянула вперед за холку и не давала опустить руки, неожиданно напугала. Елизаров старался держать свою голову пустой, хладнокровно давил любое забравшееся в черепную коробку «если». Потому что сомнения могли свести сума. Самое страшное, что могло его настигнуть сейчас, нервно запихивающего трусы в сумку в избушке посреди Козьих коч — неопределенность. Паскудная, тягостная, она тянулась и тянулась. Взобралась на его загривок в ту лунную ночь, когда Софья подтвердила существование малахитницы и согласилась указать дорогу. Сомнение гарцевало по обнаженным нервам, так сильно давило на сердце и выкручивало нутро, что
Больше всего на свете Вячеслав желал узнать, достигнет ли своей цели. И больше всего на свете он боялся того дня, когда ответ найдется.
А вдруг нет? Один раз ядовитая мысль проскочила через броню мнимого хладнокровия. Укусила так больно, что пальцы на колесах коляски сжало судорогой. Вдруг он навсегда останется прикованным к креслу инвалидом? Беспомощный, неспособный сделать шаг через высокий порог кафе или магазина? Обреченный на одиночество.
— Я проедусь немного, — руки сами повернули коляску к дверям. Чтобы прогнать мерзкие вязкие мысли, он всегда занимал себя делом. Сумка сложена, осуждающе топырит на него широкие бока. Саша заканчивает с едой, Елизарову здесь заняться нечем. — Если останется место, перелей медовухи в литровую бутылку, возьмем с собой на погреться.
— Твоё погреться пахнет алкоголизмом, Слава. Тем более её вылакала шишимора. Или домовой. Кто эту парочку знает.
Возмущение лягнуло под дых, заставляя метнуться взглядом к бутылке, стоящей у подпечка. Она оказалась не просто пуста — старательно вылизана. Не осталось даже медовых разводов на стекле. Пожеванная и изодранная в клочья крышка сиротливо лежала недалеко от ухвата.
— Да чтоб тебя черти драли! Что у тебя святого есть, чудовище?! — Огорченно взревев, парень наклонился, схватил шлепанец с ноги и швырнул его к подпечку. В ответ оттуда игриво хихикнуло. Сзади закашлялся, пряча смех, Бестужев. Предательство друга сделало скорбь более мрачной. — Я попал в ад. Здесь даже медовухи нет, это настоящий кошмар…
Возвращая обувь, он выехал за порог, привычно оттопырил склабящемуся Бестужеву средний палец и от души хлопнул дверью. Она отскочила от косяка и ляпнула по пальцам, сжатым на колесах. После очередного надсадного вопля Саня не сдержался и захохотал вовсю.
А он кособоко покатил по улице, то и дело останавливаясь, чтобы подуть на стремительно темнеющие ногти, пульсирующая боль била по подушечкам пальцев. Вот уж правда — сила есть, ума не надо. Будет обидно, если к вечеру ногтевые пластины на указательном и среднем посинеют, а через пару дней отвалятся. Эстетом Славик не был, но к ним привык и пальцы без ногтей лицезреть не особо желал.
Раздражение воодушевленно скакало внутри, прыгало с кости на кость. Улеглось оно только на повороте к первым домам. За четвертым, в заброшенную избушку, переселилась нелюдимая семья из Жабок. Их-то он и искал.
Местная молодежь грезила городами, цивилизацией и широкими ваннами, в которые можно опускаться, не таская воду ведрами из глубоких колодцев. На крайний случай они утешались тем, что переезжали в знаменитые Жабки — пролегающая рядом трасса пахла современностью и возможностями. Там была школа для детей, электричество и, пусть перебойная, но телефонная связь.
Поэтому хмурая молчаливая семья, решившая перебраться в Кочи, вызывала смех и недоумение. Как пояснила Софья, удивлялись местные недолго. Всё было предельно просто и грустно: глава семейства был беспробудным пьяницей, любящим поколачивать всех, кто косо глядел в его сторону. Когда по пьяни мужик спалил собственную избу, помогать отстраивать новое жилище желающих не нашлось, вот и занял он одинокий домик в их деревне. Больше всего от Мирона доставалось сыну и жене, женщина скоро сбежала, остался только вороненок Вячко, держащийся особняком от местной молодежи.