Искупление
Шрифт:
Здесь не было видно невыразительно-серого горного камня, сплошные медь да малахит. Крупные, искрящиеся, от зеленого и рыжего зарябило в глазах, Елизаров с нажимом потер закрытые веки подушками пальцев. По дурости занес в глаза песок, начал промаргиваться, не обращая внимания на подступающие к внутренним углам глаз слезы.
Почти достигли цели, иначе быть не может. Свет исходил изнутри темно-зеленых камней, плясал злыми бликами на лицах, переливался на гладком, без единой песчинки, литом малахитовым полу. Настоящая магия. У одной из стен, будто предложенная,
— Барыня, нам поговорить с тобой нужно. Не польстимся мы на твои богатства, не испытывай. Не за золотом я пришел, а за помощью. Себе и другу. Окажи честь, я с даром...
Дрожащие пальцы бережно опустили украшение на гладкий пол, в горле встал колючий ком.
Каждая минута тянулась вечностью, а ответом им было лишь эхо воющего в тоннеле сиплого ветра. Ничего. Она не покажется.
Шли минуты, за ними часы. Онемело неподвижное тело, прекратило гулко биться волнующееся сердце, дошло до привычного ритма. А ему, Елизарову, показалось, что оно остановилось вовсе. Первым смирился Бестужев, нерешительно сделал шаг вперед, положил руку на его плечо, сжимая пальцы.
— Поехали, Слава, она не придет.
Глаза закрылись, внутри что-то сломалось с неприятным влажным хрустом. Осыпалось.
— Уходи, Саня, я не пойду.
Так тоскливо и больно, что впору плакать, как маленькому ребенку. Он искренне верил, что всё получится, что он встанет на ноги. Разве мама не учила, что жизнь всегда дает второй шанс, нужно только стремиться и очень сильно хотеть все поправить? Елизаров ведь правда верил, именно это его живым и делало... Как теперь жить, когда мысленно он всё еще стоял на своих двоих, подшучивал над мужчинами в раздевалках спортзала и таскал на кухню тяжелые пакеты, под звук голоса причитающей матери? Как дальше существовать, не сжирая себя изнутри? Он слишком устал. Больше не хотелось.
— Не глупи, мы найдем ещё варианты, сколько ты планируешь здесь торчать? Если всё это правда, если каждый миф это серьёзно память предков, то есть еще варианты, пойдем. — В напряженном голосе послышались невесомые нотки страха, Саша вышел к центру зала. Опустился перед ним на корточки, позволяя себе похлопать ладонью по колену друга. Господи. А он ничего не почувствовал.
— Нет, не пойду. Иди, я устал.
Взгляд друга сделался колким. Вот так, по щелчку, как умел только Бестужев, меняющий эмоции быстрее, чем иной умывается.
— Я не оставлю тебя, придурка, здесь одного. Умирать собрался? Прекрасно. — Ладони Саши оттолкнулись от колен, он равнодушно упал на задницу, а затем растянулся на полу, закидывая руки за голову. Пылающий злостью взгляд уперся в высокие своды. — Здорово, значит удобнее устраиваемся.
Удивление пробило брешь в душевной боли, глаза Елизарова непонимающе поползли на лоб.
— Что это ты делаешь? Так быстро не дохнут, ты сначала почки отморозишь.
— Трупу будет все равно. — Мрачно отбрил Бестужев.
— Идиот, знаешь, как писать больно будет?
Взгляды встретились.
— Ты или шутки отпускай, или с жизнью прощайся. Какое тебе дело, как мне будет ссаться?
Рядом с Сашей и его ненормальной, извращенной поддержкой немного отпускало. Устало растерев щеки, Славик вздохнул, махнул на него рукой.
— Поднимайся, айда на выход. Вот еще, он своим присутствием будет мне кончину портить. Не пошутить, не помереть нормально.
Говнюк того и ждал. Резво вскочив, он как ни в чем не бывало отряхнул шорты, наклонился за лежащей рядом брошью. Славик его остановил.
— Не нужно, пусть здесь остается.
Как и думал Елизаров, обратная дорога вышла тяжелой. Будто рудники прикипели к ним, приняли за своих и пускать на волю уже не хотели. Колеса коляски норовили съехать вниз, откатить по инерции тело обратно. Славик едва успевал перехватывать их руками. Когда лопнула очередная мозоль, а на напряженных костяшках принялись отваливаться струпья, пуская кровь, Саша с громкой руганью и спорами взялся за ручки коляски. Если проклятия Елизарова имели хоть часть силы, после этого ему должно было житься несладко.
Снаружи уже сгущались сумерки, воодушевленная мошкара тучей облепила неудавшихся рудокопов, забилась в рот и глаза, заставила ускориться. Спотыкаясь, Саша дотянул коляску друга до палатки, подкинул на коленки хмурому молчаливому Славику сумку с одеждой и принялся за костер.
Политые розжигом бревна загорелись быстро. Взлетели вверх алые языки, жадно набросились на добычу, хрустя мелкими ветками. Переоделся в теплое и он. Подкатил Елизарова ближе к огню, сунул в руки вилку и открытую банку тушенки.
Славик был опустошен. В зале малахитницы Бестужев испугался за него по-настоящему. Казалось, что тот просто вмерз в пол, и правда больше никуда не двинется. Сочувствие лизнуло загривок, заставляя вернуться к провиантам и открыть банку солянки, умещая её между Елизаровых колен.
— Только как подставки теперь и годятся. — Смешок Славика вышел жалким, наполненным бравады. И Бестужеву стоило усилий не похлопать его по плечу, не жать губы в сочувствующей улыбке. Жалость никогда не привлекала друга, он её боялся, как адского пламени.
— Что за украшение ты там оставил? Оно должно неплохо стоить, может зря бросил, перекрыло бы часть затрат на операцию?
Кривая улыбка сошла с его лица, поелозив вилкой в банке, Елизаров выудил из капусты мелкий боровик и принялся вяло жевать.
— Я никогда бы её не продал.
— Но отдал малахитнице так запросто?
Вздохнув, друг поднял на него взгляд. От боли, сквозящей за радужками, стало тошно и самому.
— Я подарил ей брошь за надежду. Это всё, что у меня оставалось, Саня. Обманчивая сука держала меня на плаву все эти годы. — В костре громко хрустнуло, искры взлетели в звездное небо и Елизаров прикрыл покрасневшие глаза, судорожно сглотнул. Мужики же не плачут, верно?