Искушение Марии д’Авалос

Хэммонд Виктория

Поэты Неаполя, от великого Тассо до самого неизвестного рифмоплета, одновременно исторгли из груди скорбный вопль. Одним из них был фра Джулио Карафа, тот самый племянник Фабрицио, который нанес смертельный удар громогласному поэту. Он явно знал Карло лучше, чем остальные, и его строки в некотором смысле пророческие:

О, беспощадный, варварский убийца, Навлекший на себя позор навеки, Зачем же ты сбежал так далеко? Ведь славный герцог мертв — к чему бежать? Чего же ты тогда боишься? Быть может, дух несломленный его Укорами тебя терзает? Возможно, так. Его ты подловил, Когда он беззащитен был, И

подлые убийцы Прервали жизни нить. Ужели думал ты, что кровь, Пролитая руками негодяев, Твое бесчестье смоет? Ведь ты же сам блудил и не заботился о том, Чтоб ложа твоего не осквернили.

Три стихотворения Торквато Тассо — самое трогательное из всего, что было написано об этих любовниках.

О души, поразительно прекрасные, вы приняли мучительную смерть, и соединила ли вас смерть или любовь, судьба или Небеса, теперь уже ничто не разделит вас.

Но как лучи, или бессмертные факелы в третьем круге, вы уже пылаете, и безмятежные звезды светят ярче от вашего нежного желания.

А Небеса еще прекраснее от вашего греха, / но разве грех, коль благородны любящих сердца? / И звезды безмятежные сияют лишь ярче от желания любви.

А если кто осудит вас, заблудших среди любви печальных вздохов, пускай осудит солнце, что приносит день, когда блуждающие звезды заблудились.

Глава 15

Принц музыки

осле убийств Джезуальдо повел себя, как персонаж из «Макбета». Неистовство, до которого он себя довел, чтобы совершить их, не утихло. Оно усилилось.

Добравшись до замка Джезуальдо, он немедленно вызвал четырех своих людей. Они последовали за ним в тесную комнату с каменными стенами в нижней части замка. Там он приказал им сечь себя. Его люди к этому привыкли. Они раздели его и дали ему десять розог, необходимых для того уровня боли, который приносил ему облегчение. Но он подстегивал их, заставляя сечь себя до тех пор, пока спина не покрылась кровью. Боль пронзала каждый его нерв, кровь стучала в ушах, но это не дало ему передышки от бури, бушевавшей у него в голове. Ужас от того, что он сделал. Он проклят. Навеки осужден на адское пламя. «Продолжайте», — приказал он, еле выговорив это слово. Все поплыло у него перед глазами, и его слугам стало ясно, что хозяин не остановит их до тех пор, пока не потеряет сознание, а быть может, даже позволит им засечь его насмерть. Они остановились и, невзирая на проклятия, которыми он их осыпал, едва дыша, отнесли наверх, в его комнату, и осторожно положили на кровать.

Пришел старый Лоренцо и забинтовал раны. Старик заставил своего господина выпить немного воды. Он хлопотал возле кровати, обезумев от того, что рассказали ему люди, прибывшие с хозяином, о событиях прошлой ночи. Старик был поражен новостью, что его хозяин убил кроткую госпожу Марию, но знал, что это правда: разве кто-нибудь осмелился бы придумать такую мерзость?

— Ступай, — хрипло произнес Карло. — Никто не должен ко мне приближаться. Скажи им.

Карло лежал в темноте, почти не чувствуя боли от ран, и ум его был подобен черной буре. Мрак прорезали две разумные мысли, вспыхивавшие, словно молния: возмездие от семей Карафа и д’Авалос неизбежно; как принц Веноза он не может покончить с собой.

Не в силах спокойно лежать, он поднялся, чуть поморщившись от острой боли, которую причиняли ему движения. Он зажег лампу и, шатаясь, вышел из комнаты и побрел по коридору. Он открыл дверь комнаты Марии и, немного поколебавшись, вошел.

Поставив лампу у стены, он медленно, с мучениями, опустился на стул без спинки. Было холодно, и он был почти совсем раздет, но по нему струился пот: горело избитое тело. Он сидел в полумраке, разглядывая декоративные узоры на стене, обведенные темно-фиолетовой краской. Их освещал снизу свет лампы, а в центре на них падала его причудливая удлиненная тень.

Он сидел, размышляя о невинных, очаровательных творениях своей жены, и ждал, когда нахлынут угрызения совести, как сладостный прилив, и облегчат его муку. Но они

не приходили. Вместо этого пришло то, от чего буря в голове разбушевалась еще яростнее. Злоба. Ненависть. Это она довела его до этого, Мария, с ее безумной привязанностью к этим проклятым, проклятым Карафа. Это из-за нее все они обречены. Женщины и их безумное желание любить и быть любимыми. Это для них важнее всего: дома, семьи, чести, гордости, самой жизни, — словно любовь между мужчиной и женщиной — это единственное, что придает жизни смысл. Какие поверхностные существа эти женщины, они проводят всю жизнь, гоняясь за любовью и скорбя об ее утрате. Как быстротечны ее радости, но именно эти мимолетные мгновения стали смыслом жизни Марии. Даже самую глубокую материнскую любовь она питала к дочери от Карафа, а не к Эммануэле.

Он понимал необходимость жениться и с облегчением вздохнул, когда выбор его отца пал на Марию. Не столько потому, что она была его кузиной, а скорее оттого, что он считал ее зрелой, умудренной опытом женщиной на шесть лет старше, с двумя браками за спиной. Ее жажда любви, которая, по его мнению, пристала лишь девушке, удивила его. Он думал, что она удовольствуется своим удобным третьим браком, будет наслаждаться удовольствиями светской жизни Неаполя, родит ему сыновей и мирно достигнет средних лет. Мимолетный тайный роман он бы вытерпел, да и терпел, хотя эта любовная связь не была ни мимолетной, ни тайной, но ее страсть к Карафа была заразой, повлиявшей сначала на Фабрицио, потом на его жену, а через нее — на Карло, и погубившей жизни их всех. При мысли об этой ядовитой гарпии, Марии Карафа, Карло испытал приступ невыносимого отвращения, усилившего его мучения. Художник в кем испытывал извращенное восхищение своими жертвами, что-то вроде причудливой любви к Марии и Фабрицио и к чистому белому пламени их страсти, но страсть, заставившая эту женщину стать орудием их уничтожения, была грязной. Она не имела никакого отношения к невыносимому бесчестью, как притворялась жена Фабрицио, — то была зависть ведьмы к красоте Марии и ее власти над мужем этой гарпии. Карло начал мысленно ее душить, сдавив ее тощую шею, но потом отпустил, так как испытывал омерзение при мысли о том, чтобы дотронуться до ее тела.

Он просидел всю ночь, ожидая рассвета, и черная буря, разразившаяся у него в голове, набирала силу. — Он жаждал дальнейших разрушений. Ближе к рассвету он заметил, что сильно дрожит от холода. Вернувшись в свою комнату, он накинул какую-то старую одежду, скрежеща зубами от боли, когда рубашка соприкоснулась с его истерзанной спиной. По пути на улицу он прошел мимо Лоренцо, дремавшего в кухне у огня. Старик встал и хотел было снять с крюка чайник, умоляя хозяина выпить горячего, но тот нетерпеливо отмахнулся.

Джезуальдо прошел в комнату, где хранился садовый инвентарь, и выбрал три самых прочных и острых топора.

Потом он вышел в холод рассвета. Карканье вороны, сидевшей на голой ветке, зловещим эхом отдавалось в зимней тишине. Карло начал с этого дерева и ударял топором по его стволу, пока оно не упало. Потом перешел к следующему. Так он рубил деревья весь этот день, и следующий, и третий. Дни перешли в недели, а недели — в месяцы, так что к концу третьего месяца все леса и подстриженные кустарники вокруг замка Джезуальдо были вырублены, статуи и фонтаны разбиты, а его чудесный сад уничтожен.

Позже те, кто пытался объяснить этот поступок, говорили, что им двигал страх возмездия: из-за леса он мог бы не заметить приближения вражеского войска, посланного семьями Карафа и д’Авалос. Но ярость Карло была пламенной яростью художника: как художник, сжигающий свои картины в приступе отвращения к себе, он уничтожил свое творение.

Карло оставался в своей твердыне еще три года, терзаемый своими демонами и ежедневно подвергая себя бичеванию. Хотя дни его были затуманены безумием саморазрушения, он продолжал выполнять обязанности феодального сюзерена и отца Эммануэле, которого привез в замок один из его людей через два дня после убийства. В конце концов, безумие исчерпало себя, и его мысли начали все чаще обращаться к судьбе его бессмертной души. Наконец-то он начал испытывать угрызения совести, а поскольку он не мог, по своему обыкновению, обойтись без театрального жеста, его ужас и мука от того, что он совершил, выразились в акте искупления. В 1592 году, через два года после двойного убийства, он построил в городке Джезуальдо капуцинский монастырь с часовней, которую назвал Санта-Мария делле Грацие.