Искушение учителя. Версия жизни и смерти Николая Рериха
Шрифт:
— Он работает. Иосиф Виссарионович, он очень старательный. Он из моего золотого фонда. Просил об одном: не торопить.
— Молодэц! Основательный работник. Мы тоже нэ торопимся. Это товарищ Рерих торопится. Подождем.
17 июля 1947 года
Москва. Кремль. Кабинет Сталина
Ночь. Напольные часы показывают четверть третьего.
Хозяин кабинета медленно прохаживается по ковровой дорожке — задумчив, но морщины на лице расправились; иногда лукавая улыбка кривит губы под рыжими усами.
Он дождался.
Сталин неторопливо садится
— Берия у аппарата! — В трубке частое напряженное дыхание.
— На спишь?
— Не сплю, товарищ Сталин. Работаю.
— Нэ бэрежешь ты себя, Лаврентий. Бросай работу, приезжай ко мне.
— Сейчас?
— Нэмедленно! Я кое-что решил.
— Еду, Иосиф Виссарионович.
Вождь взял лист бумаги, лежащий на краю стола, — копию неотправленного письма Рериха. Письма, адресованного ему и недописанного.
«Нет, этого „Косого“ надо наградить. Дам ему „Героя Советского Союза“. Так войти в доверие к осторожному, хитрому, как лиса, академику! Поручил разбирать личный архив! — Сталин хохотнул. — Они — „друзья“! Недальновидный человек Николай Константинович Рерих! Друзей на этой земле не бывает».
И он — в который уже раз — перечитывает копию недописанного письма:
Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович! Великий генералиссимус!
Сейчас, когда священная Отечественная война подходит к победному концу, когда доблестная Красная армия на подступах к Берлину, я особенно ясно понимаю: это промысел Высших сил, что Вы возглавили российское воинство в тяжкую и грозную годину. Вы ведете Россию к блистательной победе. Слава Вам!
И я горд, что мое отечество — государство, у которого есть такой Вождь!
(Дальше Сашей Бадаевым четко, кратко, по-военному написано: «Зачеркнуто три абзаца. Разобрать невозможно»)
После Вашей Победы будет новая Россия, новая Европа, новая Земля. Вы за годы Советской власти уже создали Великую Россию, собрав вокруг Москвы всероссийские территории, разбежавшиеся было в лихолетье революции и гражданской войны. Собрали и — приумножили. Слава Вам, товарищ Сталин!
Однако, уверен я, после Победы прирастет Россия — Вашими усилиями — новыми землями. Не скрою от Вас, Иосиф Виссарионович: я вижу Вашу исполинскую фигуру на троне сначала всеевропейской державы, а потом, может быть, и всемирной…
И я готов в меру своих возможностей содействовать Вашему величию на этом пути. Я готов отдать Вам свою невидимую, духовную державу, которая существует во всем мире в виде восьмидесяти духовных центров, разбросанных по всем континентам. Уверен: сильная, могучая, автократическая государственная власть должна быть укреплена властью духовной, мировоззренческой.
Чтобы Вы меня правильно поняли, приведу один пример из истории Востока. Средневековье. Расцвет могучего государства в сердце Азии — Тибете (увы, сейчас там упадок и междоусобицы). А тогда это страна по своему могуществу приближалась к державе Чингисхана. И правили Тибетом в ту пору два вождя в тесном
(Дальше пишет в скобках старательный студент Саша Валаев: «Рукой Елены Ивановны начертано: „Нет! Не то. Нельзя. Надо еще подумать“.)
В конце копии стояла неразборчивая загогулина. Берия сказал, что это росчерк «Косого».
«Когда же он сочинял это письмо? Если наши войска на подступах к Берлину… Значит, ранней весной прошлого года».
Сталин нажимает кнопку звонка на боковой панели письменного стола.
Мгновенно в кабинете бесшумно появляется Александр Николаевич Поскребышев.
— Одиноко мне, Саша. Садысь, поговорим. Начальник секретариата Сталина — «верная собака» — подходит к столу, но сесть не решается.
— Скажи, Саша… Давай помечтаем. Вот мы с тобой создали очэнь большое государство. Очэнь! Скажем, объединили всю Европу. Держава, Саша?
— Держава!
— Огромная?
— Огромная, Иосиф Виссарионович.
— А теперь ответь мне на вопрос: могут такой державой править сразу два вождя или нэ могут?
— Не могут.
— Почему?
— Такой державой может править только один вождь. Вы, Иосиф Виссарионович!
— Какой ты умный, Саша! С тобой даже нэ интэрэс-но. Спасибо за беседу. Иды!
И когда Поскребышев уже был в дверях, его догнал
ГОЛОС ВОЖДЯ:
— Сейчас придет товарищ Берия. Сначала дай ему стакан чая. Очень горячего чая! Пусть, нэ торопясь, выпьет. Скажи: я велел. А потом — заходит.
Берия появляется через десять минут, вытирая вспотевшее лицо носовым платком, распространяющим аромат духов «Красная Москва», — все-таки спешил выпить стакан чая, предложенный — через Поскребышева — Сталиным.
— Садысь, Лаврентий. Хорошим чаем угостил тебя Александр Николаевич?
— Замечательным, Иосиф Виссарионович! Крепкий, горячий, сладкий. Спасибо!
— Какой ты, Лаврентий, однако, доверчивый! Очэнь доверчивый. А что, если мы с Сашей вместо сахара…— Берия молчит, но крупные градины пота тут же выступают на его лице. — Шучу, шучу! Лаврентий! Совсем ты нэ понимаешь шуток. — и Сталин о чем-то долго думает. — Вот что, — нарушает он, наконец, тягостное молчание. — Пусть этот Рерих приезжает. Разрешай! Только… Лаврентий, вроде бы у Николая Константиновича слабое здоровье? Часто болеет?
— Да. Легкие не в порядке.
— Нэ хорошо. Такое дальнее путешествие предстоит! Перед самым отъездом надо бы ему помочь, дать какое-нибудь лекарство.
Они смотрят друг на друга, и Берия спрашивает, не отводя взгляда:
— Лекарство от жизни или от смерти?
— От жизни.
13 декабря 1947 года
Индия, Кулу. Полдень
Жара была уже с утра, а сейчас укрыться от зноя можно было только в его любимой беседке на краю обрыва, в тени высокого платана. Отсюда открывается завораживающий вид на Гималаи, на недосягаемые снежные вершины, тонущие сейчас в сиреневом мареве.