Искушение учителя. Версия жизни и смерти Николая Рериха
Шрифт:
И прожили Лидия Павловна и Иннокентий Спиридонович Верховой душа в душу целых пятнадцать лет.
Ни одной ссоры, скандала, все — вместе, всегда сдержанно-радостные, какие бы невзгоды ни выпадали. А их хватало… Не в домике, где обитали, а в Москве, в стране, им судьбой определенной. А в державе горько да скорбно — в любом доме, в каждой семье отзовется. Только любовь да взаимная поддержка спасали.
Оказались у Иннокентия Спиридоновича слабые легкие, получил он окончательно инвалидность, в 1936 году пенсию, какую-никакую, определили. Ничего — свой сад-огород, курочек держали, и оказались у тихого мужа
В округе «корабельного мастера» постепенно стали считать «тронутым». Или говорили о нем с российским почтением: «Блаженный». И все потому, что не держал Иннокентий Спиридонович ни на кого зла, никогда не сердился, не отвечал на оскорбления и обиды раздражением или злобой. Казалось, он вовсе не знал этих чувств.
Однажды соседка, старуха Ермолаевна, женщина язвительная, сказала Лидии Павловне, вздохнув озадаченно:
— А муж-то твой, Лидия — святой.
Много приятелей появилось у Иннокентия Спиридоновича. Но закадычный друг был лишь один — Илья Иванов. Встречались друзья часто, обычно в замызганной пивной, за кружкой пива, часами тихо беседовали: нечто непонятное, загадочное объединяло этих двух пожилых мужчин.
Грянула Великая Отечественная война. Скудные продовольственные карточки, дрова по талонам, на кораблики покупателей все меньше. Но ничего — свой огород кормит, курочки яйца несут. Да и много ли надо двум пожилым людям? Однако все чаше кручиниться стал Иннокентий Спиридонович. Особенно когда по радио сводки Совинформбюро с фронтов страшной войны слушал, говорил, сухо покашливая:
— Сколько, Лидуша, крови людской льется! Грех, какой грех…
И стал Иннокентий Спиридонович все больше и больше жаловаться на тихую, но постоянную боль в груди, на слабость, вдруг одолевающую, на то, что ночью — «ни с того ни с сего» — пот обильный.
— Это ты, Кеша, табаком грудь отравил, — говорила Лидия Павловна. — Бросил бы ты свою махорку ядовитую, вон все пальцы от самокруток черные. А что у тебя от дыма внутрях?
— Не могу бросить, Лидуша: привычка такая, что… Вот не покурю с утра и все — помру.
— Да будет тебе! — Лидия Павловна в страхе махала на мужа руками. — Грех такие слова говорить!
— И то правда — грех. Ничего! Мы с тобой еще подергаем хвостиком!
— Подергаем, подергаем! — оживлялась хозяйка старого деревянного дома. — Вот сейчас печку истоплю, чайник закипит, есть у меня булочка и малиновое варенье…
— И то, и то, Лидуша. Чай с малиновым вареньем — это… Нам бы только, радость моя, осень эту пережить, а за ней зиму. Я что надумал: заведем по весне пчелок. Ульи, парочку, а может, и три, сам соображу. Данилыч, сосед, с пчелиными семьями помочь обещался.
— Чай с медом, Кешенька, это для твоей груди — первое дело.
Был на дворе, в день того разговора о пчелах, дождливый, хмурый октябрь 1943 года.
Девятого октября, в субботу, Лидия Павловна рано утром отправилась
Торговля антоновкой сладилась, Лидия Павловна возвращалась домой довольная: недорого прикупила кусок свиного сала с красниной («В обед картошечки на нем изжарю») и два кило пшена.
Она застала Иннокентия Спиридоновича на полу возле кровати, в одном исподнем, он лежал на боку, изо рта вытекала струя черной крови. Он, увидев жену, пытался что-то сказать, но кроме булькающего хрипа ничего не получалось.
— Ой! — только и молвила шепотом Лидия Павловна, но тут же подхватилась; побежала к соседям Аронсонам, докторам — он дантист, замечательный мастер своего дела; у него всегда лечила зубы Лидия Павловна; она — по венерическим болезням. А у них телефон.
«Неотложка» приехала быстро и увезла Иннокентия Спиридоновича. И только когда машина с красными крестами сорвалась с места, увозя ее любимого, — она поняла: «Навсегда, навсегда…» Лидия Павловна лишилась чувств.
А когда пришла в себя, долго ничего не могла вспомнить. А вспомнив, спросила шепотом:
— Где он?..
— Поехали, Лида, — строго сказал ей доктор Михаил Самойлович Аронсон. — Поехали, голубушка.
В приемном покое больницы, пропахшей карболкой, к ним вышел молодой врач очень решительного вида, отозвал в сторону Михаила Самойловича. Они недолго пошептались.
— Нет, скажите вы! — в конце их шепота повысил голос доктор Аронсон.
Молодой врач сказал:
— Мы ничего не могли сделать. Поздно. Слишком поздно. Разве можно так запускать? Безобразие, ей-богу! У него рак легких. Поражено все, буквально все! — Врач был очень расстроен и зол. — Он лечился амбулаторно? — Лидия Павловна молчала. — Хоть раз обращался к врачу?
— Он умер? — спросила Лидия Павловна.
— Да. На операционном столе. В половине первого.
— Ну, все! — с непонятным облегчением сказала женщина, голова которой, оказывается, стала в несколько часов совершенно седой. — Теперь и мне не жить. Подожди немного, Кешенька, скоро свидимся.
Лидия Павловна Верховая умерла через двенадцать дней, двадцать первого октября 1943 года. Не умерла — заснула и не проснулась. Ушла. Ушла к своему Иннокентию Спиридоновичу.
Девятого октября 1943 года, в полдень, лама Шао Кунг в Шанхае в роскошном ресторане «Три дракона» вел переговоры с посланцем из Берлина, господином Фердинандом фон Сентом, коммерсантом, оптовиком по закупкам больших партий китайского чая лучших сортов. Тихая беседа, впрочем, была далека от торговли чаем. Их встреча началась в 12.23.
Стол, изысканно сервированный, — только китайская кухня, — обслуживали три официанта. Когда кто-нибудь из них бесшумно подходил с очередным блюдом, беседа прекращалась.
Неожиданно лама Шао Кунг поперхнулся, закашлялся и рухнул головой в тарелку с супом из плавников акулы и кусочков молодого бамбука, заправленным острыми специями. Изо рта ламы — к ужасу и отвращению Фердинанда фон Сента — хлынула струя густой черной крови.
На следующий день в шанхайской полубульварной газете «Самые свежие новости» появилась анонимная заметка «Загадочная смерть»: