Искусство стильной бедности

Шёнбург Александр

Основным капиталом Бенсона было его остроумие. Он не мог похвастать ни родословной, ни деньгами, но все же считался звездой лондонского общества. Ежегодно он совершал три поездки: после рождественских праз­дников гостил у Роберта Сенгстера на Барбадосе, пере­жидая противный лондонский январь; летом несколько недель, словно приклеенный к палубе, плавал на яхте Ага-хана и с бокалом шампанского в руке веселил чест­ную компанию; а по завершении сезона скачек в Англии отправлялся с Сенгстером в Австралию смотреть скачки на Кубок Мельбурна. Помимо этих обязательных поез­док, всегда находились какие-нибудь дамочки, которые так высоко ценили общество Бенсона, что готовы были оплатить ему поездку во Флориду или на Барбадос, лишь бы он по вечерам развлекал гостей фейерверками своего красноречия. Вероятно, за всю свою жизнь

Бенсон не за­платил за билеты на самолет ни пенни, но летал всегда первым классом и даже получил прозвище по номеру своего любимого места — 1А.

Тайна английской общественной модели, скорее все­го, заключается в том, что теоретически все могут пре­вратиться в «леди» и «джентльменов». Быть может, именно открытость социальных границ и помогает клас­сам сохраниться. Если хочешь быть господином — веди себя подобающим образом. It's as simple as that.

МОИ РУССКИЕ ПРЕДКИ

Бывшие места встреч высшего общества сегодня пере­стали быть таковыми, потому что их оккупировали но­вые русские. Даже самые невзыскательные богачи не могут теперь без зазрения совести показаться в таком месте, как Санкт-Мориц. Богатство приобрело оттенок вульгарности, и главные виновники этого — новые рус­ские. Они превзошли все границы пошлости. Есть зна­менитая фотография одного олигарха, на которой тот снят в шлепанцах и тренировочных штанах на фоне сво­их позолоченных апартаментов. Ее вполне достаточно для того, чтобы элитные подразделения русских выта­щили его из личного самолета и препроводили в суд. Другой олигарх, бежавший от Путина в Лондон, приобрел дом на Итон-Плейс и — в этом сходятся мнения всех людей с чувством стиля — позаботился о том, чтобы Ноттинг-Хилл перестал считаться самым невзрачным местом города.

Экспорт новых богатых русских в Европу оказал гу­бительное воздействие на европейское чувство стиля. Напротив, старые бедные русские, эмигрировавшие по­сле революции 1917 года, обогатили тогдашнюю Европу. Парижская богема двадцатых годов расцветала, прежде всего, благодаря притоку талантливых русских людей. В то время за рулем такси или среди официантов мог на­ходиться обедневший князь. Бежавшие из России арис­тократы были желанной домашней прислугой, потому что благодаря многолетнему опыту прекрасно знали, как и что надо делать. Многие русские эмигранты-беженцы попали из волшебной страны, где имели высокое поло­жение, на Запад без гроша в кармане и лишь здесь узна­ли настоящую жизнь. Так, один мой родственник, с ко­торым я познакомился еще в детстве, стал слугой в Париже и, по собственному признанию, начал жить ку­да веселее, чем в Петербурге.

Упомянутый выше Владимир Набоков, сын петер­бургского аристократа, во время пребывания в Берлине был вынужден работать в ванной, потому что только там мог устроиться удобно. И хотя в те дни он не знал, когда ему в следующий раз придется поесть горячей пищи, в его стихах, рассказах, романах присутствует неудержи­мое чувство счастья. «Блуждая по улицам, по площадям, по набережным вдоль канала, — рассеянно чувствуя губы сырости сквозь дырявые подошвы, — я с гордостью несу свое необъяснимое счастье»*. Набоков даже собирался составить практическое руководство под названи­ем «Как быть Счастливым»**.

*Цитата из рассказа Набокова «Письмо в Россию».

**Составлением этого руководства хотел заняться не Набоков, а Годунов-Чердынцев, главный герой «Дара».

Получив гонорар за «Лолиту», писатель посетовал что успех заставил себя долго ждать, но добавил, что не обращал внимания на материальные тяготы во время нужды. Уже в своих ранних произведениях Набоков пре­зрительно отзывался о тех русских эмигрантах, которые оплакивали потерянное состояние.

Такие, конечно, были. Однако большинство бежав­ших аристократов приняли утрату имущества с таким до­стоинством, что стали вечным примером для потомков. Великая княгиня Ксения, сестра царя Николая II, жила в Виндзорском парке, в небольшом домике, предостав­ленном ей кузеном Георгом, королем, и королевой Ма­рией. Великую княгиню находили скромной и непритя­зательной. Говорили, будто она даже запретила слугам целовать ей руку, как то было принято в России. Порой королева приглашала

ее на чай и однажды показала ве­ликой княгине недавно купленную шкатулку Фаберже, спросив, не знает ли та, что означает инициал «К». Кня­гиня, разумеется, знала: ее муж подарил ей эту шкатулку в честь рождения их первого сына. В латинском написа­нии ее имя начиналось с «X», а в русском — именно с «К». Тем не менее она ответила, что, вероятно, за «К» скрывается некий «Кристоф», и никак не выдала своей тайны. Ведь иначе королева попала бы в неловкое поло­жение и непременно вернула бы великой княгине ее вещь. А ставить королеву в неловкое положение... это ли не верх бестактности?

Моей бабушкой по материнской линии была княги­ня Майя Голицына. Ее сестры прекрасно знали великую княгиню и нисколько не уступали ей в умении мирить­ся с утратой. Выросли сестры неподалеку от Санкт-Пе­тербурга, в усадьбе Марьино, построенной в XIX веке их прабабкой Софьей Строгановой. Зимой Голицыны пе­реезжали в Новгород. Во время их отсутствия за домом следил старый слуга, вся работа которого состояла лишь в том, чтобы отапливать его. Управляющий имением из года в год предупреждал моего прадеда Павла Голицына, что старик становится все забывчивей и ему нельзя доверять. Но прадед настолько привык к слуге, что не решался обидеть того увольнением. Разумеется, однажды дом сгорел: дымоход засорился и искры, вылетавшие из камина, вызвали пожар. Прадеду не оставалось ничего другого, как отстроить усадьбу заново.

Читатель скажет: «Не умно». И: «Сами виноваты». Что ж, подобная нерасчетливость была характерной чер­той прадеда, и позже оказалось, что у нее есть свои по­ложительные стороны.

У прадеда и прабабушки, Александры Мещерской, долго не было детей. Когда у них появилась Аглаида, старшая сестра бабушки, прадед из благодарности по­строил в своей деревне больницу, нанял трех медсестер и устроил так, что каждую неделю больных навещал врач. Для местных жителей это стало настоящим событием. До того они обращались за медицинской помощью к само­му прадеду, и он либо лечил, либо — в тяжелых случаях — велел закладывать экипаж и отправлял их в город.

Когда в начале Первой мировой войны в России на­чались революционные волнения, старшая медсестра попыталась восстановить крестьян против моих пред­ков. Она была родом из Петербурга, где ее и нанял мой прадед. Вообще, сторонники у большевиков были толь­ко в городах, а в деревнях их люто ненавидели. Первые беспорядки были безжалостно подавлены, зачинщики — пойманы и повешены. Упомянутая медсестра прибежа­ла к моему прадеду, упала перед ним на колени и стала молить о пощаде, хотя за несколько недель до этого го­ворила ему в глаза, что ждет не дождется того дня, когда овесят всю его семью. Любой знаток человеческой на­туры выдал бы бунтовщицу властям, но только не Павел Голицын. Он дал ей немного денег и довез в карете до вокзала, где медсестра села на поезд и навсегда пропала из виду.

Сам прадед не дожил до революции, до крушения привычного ему мира. Он умер в первый год войны и похоронен с большими почестями. Его смерть была безболезненной, им самим предвиденной. Гроб с его те лом крестьяне пронесли пятнадцать километров и захо­ронили в марьинском парке, который прадед очень лю­бил.

Всю свою жизнь Павел Голицын отличался щедрос­тью, часто граничащей с расточительством. Принято считать, что подобная черта хороша для людей, верящих в загробное бытие, но в земной жизни считается прояв­лением некой глуповатости. И все же, во-первых, мало есть на свете вещей ценнее подобной глуповатости, а во-вторых, что касается прадеда, то его щедрость была оце­нена и в земной жизни: его жена и все его дети пережи­ли революцию. Они бежали на Кавказ, а оттуда — в Константинополь. Затем одна из сестер оказалась в Лон­доне, другая — в Нью-Йорке, моя бабушка — в Будапе­ште, где она вышла замуж за графа Балинта Сечени, а тетя Ага, которую я прекрасно помню, в Зальцбурге. Я так и вижу, как тетя Ага сидит в крохотной однокомнат­ной квартирке, разливает чай в надтреснутые чашки и рассуждает о жизни. Ее комната была до отказа забита всяким хламом: письмами, фотографиями в рамках, книгами. Однако благодаря ее присутствию комната преображалась в залу загородного дворца. У тети было то внутреннее величие, которого достигают лишь редкие люди, однажды потерявшие все на свете, а потом взгля­нувшие на утрату без всякого сожаления.