Искусство существования (сборник)
Шрифт:
Вот какое дело: без хитроумных машин люди, в общем-то, могут обойтись (по крайней мере, они как-то справлялись с жизнью и до того, как изобрели двигатель внутреннего сгорания), и конная тяга была не помеха нормальному существованию, когда сумерничали при свечах, полуночники безбоязненно разгуливали по ночной Москве, Гоголь изнывал в чужом доме у Никитских ворот, на выставки передвижников публика ломилась, как много позже за тюлем для занавесок, и никто не знал борца за народную свободу Чайковского, а композитора Чайковского знали все. Из этого следует, что гайки закручивать, налаживать межпланетные сообщения, гнать по проводам электричество в утешение любителям «голубого экрана» суть занятия более или менее факультативные, а вот литература – поколениями проверенное средство от действительности, а вот художественную культуру строить – это выходит главней всего. Если крутить гайки можно научить енотовидную
«Я уже начинаю забывать про дом с мезонином, и лишь изредка, когда пишу или читаю, вдруг ни с того ни с сего припомнится мне то зеленый огонь в окне, то звук моих шагов, раздававшихся в поле ночью, когда я, влюбленный, возвращался домой и потирал руки от холода. А еще реже, в минуты, когда меня томит одиночество и мне грустно, я вспоминаю смутно, и мало-помалу мне почему-то начинает казаться, что обо мне тоже вспоминают, меня ждут и что мы встретимся.
Мисюсь, где ты?»
2009
Зов предков
Мой отец был форменный хулиган. Не так, как английский лорд, давший свое имя этой системе поведения, и не так, как наша шпана, ни в чем не знающая удержу, а какой-то он был необыкновенный, привлекательный хулиган.
Мы, русские из простых, не имеем этой манеры – отслеживать деяния своих предков, и даже неуверенно их знаем по именам; дед был точно Иван Тарасович, а уже прадед… Тарас да Тарас, и как его звали по отчеству, не знает сейчас никто. Тем более неизвестно, что это были за люди обликом и повадками, и чего замечательного они понаделали за отпущенный им, вероятно, очень недолгий срок. Известно, что дед был вроде бы проводником в бригаде поезда Москва—Киев, а прадед Тарас утонул в чане с водкой, так как работал на винокуренном заводе и, может быть, грешил по части сорокаградусной, что вообще в характере славянина и особенно русака.
Отец же был форменный хулиган.
Насколько мне известно, мальчиком он убежал из дома, не поладив с отчимом, скитался по южной России, работал в бродячем цирке акробатом, и как-то так получилось, что восемнадцатилетним юношей он придумал и построил самый маленький в мире летательный аппарат, который потом демонстрировал перед очами самого Джугашвили-Сталина на Тушинском авиационном параде, и с тех пор только тем и занимался, что придумывал и летал.
В положенном возрасте отца призвали в армию, он попал на Дальний Восток в бомбардировочную авиацию, и вскоре его посадили за один экстравагантный поступок, именно: он сделал петлю Нестерова на тяжелом бомбардировщике ТБ-3, вздумав, по всей видимости, показать исключительные возможности этой машины и непревзойденные качества сталинских соколов, хотя не исключено, что он отчаялся на этот эксперимент из обыкновенного озорства. Как бы там ни было, сей экстравагантный поступок сочли за попытку вредительства в военно-воздушных силах и отцу определили солидный срок.
Но сидел он недолго, так как вскоре началась Великая Отечественная война. В сорок третьем году его послали на фронт, опять же в бомбардировочную авиацию, но на всякий случай (чтобы он опять чего-нибудь не выкинул) посадили на фанерный ночной бомбовоз ПО-2.
На этом самом бомбовозе отца сбили над Польшей, единственной страной в мире, как он потом говорил, где его фамилия не вызывала вопросов, как в России не вызывает вопросов фамилия Иванов. Несмотря на значительные повреждения, отец кое-как посадил машину на поле, при этом потеряв второго пилота, сам обгорел, половины зубов недосчитался, но бодро выбрался из кабины в обнимку с нашим замечательным ППШ. И надо же было такому случиться, чтобы это оказалось летное поле, именно запасной немецкий аэродром. Как говорится, недолго думая, он вот что придумал: забрался в первый попавшийся самолет, записанный за Люфтваффе, и улетел. Поскольку по нашу сторону фронта выяснилось, что немецкий самолет оказался последней моделью Мессершмидта, неизвестной даже разведке, отца представили к какой-то выдающейся боевой награде, но из-за подмоченной биографии он получил только Красную Звезду и трофейный аккордеон.
Уже после того как был взят Берлин и фельдмаршал Кейтель подписал безоговорочную капитуляцию, отец самовольно исправил эту несправедливость и вывез из Германии два «хорьха» (один ездить, другой на запчасти),
После войны отец одно время работал в городе Чкаловске под Москвой летчиком-испытателем, но его, что называется, попросили за какую-то историю, не имеющую отношения к профессии, может быть, он у кого-то увел жену. Потом он попал в первый отряд космонавтов и его опять же попросили, не исключено, что за молодечество того же свойства, – вообще отец был большим специалистом по женской части и много через эту манию пострадал.
Что-то во временном промежутке между Чкаловском и отрядом космонавтов в нашем доме появилась немецкая овчарка по кличке Джек. Этого пса подарил отцу приятель, капитан авиации, переводчик и германист, который нашел его среди берлинских развалин примерно двухгодовалым, и посему воспитанным на немецкой речи и своде собачьих норм. Джек не понимал никаких наших команд или делал вид, что не понимал, совершал свои отправления всегда в одном и том же месте в нашем дворе, за дровяными сараями, смотрел хмуро, нехотя вострил уши, но стоило капитану-германисту в подпитии завести что-нибудь из стихов Гейне, как Джек принимался протяжно выть. Так вот, то ли отец явил чудеса дрессуры, то ли московский воздух в конце концов так подействовал на собаку (скорее всего, отец явил чудеса дрессуры), но Джек в скором времени так развинтился, можно сказать, обрусел, что ходил где попало и, когда меня ставили в угол за какую-нибудь провинность, потихоньку таскал мне печенье «Пионерское» либо что-нибудь из конфет.
Долго ли, коротко ли, мои родители разошлись, и отец целую вечность мыкался по Москве; то он снимал комнату на Петровке, то жил у кого-нибудь из своих пассий, то существовал вообще неизвестно где. В эти годы мы с ним виделись редко, и он по преимуществу таскал меня по своим знакомым из артистической среды (тогда была такая мода на проникновение летчиков в артистическую среду): к актеру Тутышкину, сыгравшему одну из главных ролей в кинофильме «Волга-Волга», к племяннице второго человека в государстве, непомерно крупной женщине, говорившей басом, к известному композитору из серьезных, который поразил меня тем, что посреди бела дня лакал шампанское и коньяк.
Наконец, мой отец обосновался на Песчаной площади, среди гаражей, в домике на колесах, похожем на почтовый вагон, который придумал сам. Тут он прожил лет десять, главным образом сочиняя летающее крыло, способное поднять танковую роту и до батальона пехоты, а затем перебрался в Подмосковье, на берега Икшинского водохранилища, где тогда обитали многие знаменитости, как-то: офтальмолог Федоров, первые космонавты, один выдающийся каскадер и великие лицедеи – Смоктуновский, Жженов, Демидова и Любшин. Что-то отца всю жизнь тянуло на знаменитостей, такая у него была слабость, впрочем, простительная для человека его достоинств, включая способность сделать своими руками все – от турбогенератора до кухонного ножа. Да и общался он со своими знаменитостями на равных, даром что они считали его не больше как чудаком.
И не без оснований: он построил первый в природе дом из бутылок, которые мешками собирал в местах коллективных пьянок (кругом было множество так называемых зон отдыха, туристических баз и пансионатов); дом получился полувигвамом, метров в пятьдесят высотой, причем фасад представлял собой что-то вроде огромного витража, изображавшего буревестника над пенящимся морем, который зажигался по вечерам, привлекая толпы разного рода любопытствующих, кому по вечерам было нечем себя занять.
Отец дважды, как тогда выражались, клал партийный билет на стол в знак несогласия с линией КПСС, хотя был забубенным коммунистом, но, видимо, именно по этой причине он свой билет и клал.