Искусство терять
Шрифт:
Клод выносит из магазина стол и нежится под последними лучами солнца на улице.
Хамида укладывают, как только он проявляет первые признаки усталости. Вокруг него столпились сводные сестры, тетки, кузины, шурша тканями и позвякивая украшениями. Они нашептывают ему на ушко сказки про мужчин – отважных воинов, про женщин – жемчужин чистоты, про войну, не знающую измены, и про любовь, не знающую устали. Он засыпает, улыбаясь, в свою последнюю ночь детства, а праздник продолжается в доме и на улице, под оливами и фигами в полях его отца. Тени деревьев в свете факелов и ламп из кованого железа сливаются с тенями танцующих. Йема устала, спина так болит, хоть плачь, но, несмотря ни на что, она тоже поет и танцует в честь своего первенца, своего солнышка, которого она теряет. Белесый
Разложив с утра товар, Мишель открывает свежий номер «Пари-Матч». «Бижар [20] наносит молниеносный удар».
Женщины собираются группками, чтобы встретить гостей, которые уже начинают прибывать. Вчерашний праздник был для семейного круга, но теперь двери дома открыты всем, кто хочет убедиться в щедрости Али. Бледные под румянами и сурьмой, Йема и ее золовки, однако, стойко держатся на ногах и для каждого находят любезное слово.
К полудню повсюду в доме расположились мужчины, сидят на диванчиках, на подушках, на коврах, их не счесть: здесь вся родня Али, вся родня Йемы, жители деревни, даже члены Ассоциации поднялись из долины – тяжелый путь и лишняя честь для Али. Все вместе приступают к ассексу, традиционной трапезе. Блюда с мясом и кускусом огромны, нести их могут только несколько человек, и они кажутся бездонными, как ни стараются над ними руки и челюсти.
20
Марсель Бижар (1916–2010) – французский военный и политический деятель, принимавший участие в войне в Индокитае и Алжирской войне.
Эта картина, если ее описать, кажется вышедшей из «Одиссеи». Она напоминает песнь, в которой спутники Улисса, пока их капитан спит, режут священное стадо Гелиоса:
Бедра они все отсекли, а кости, обвитые дваждыЖиром, кровавыми свежего мяса кусками обклали.Но, не имея вина, возлиянье они совершилиПросто водою и бросили в жертвенный пламень утробу,Бедра сожгли, остальное же, сладкой утробы отведав,Все изрубили на части и стали на вертелах жарить [21] .21
Гомер «Одиссея», песнь XII. Перевод В. А. Жуковского.
Однако посреди этой сцены ликования, когда перестают жевать лишь затем, чтобы расхохотаться во все горло, радость Али омрачает глухая тревога, она стоит у него поперек горла и не дает пище пройти в желудок: нет Амрушей. Они не пришли разделить трапезу. Вражда между двумя семьями существует, она всем известна, однако в таких случаях, как сегодня, деревня забывает раскол и становится единым целым. Такие праздники показывают, что соперничество – не кровоточащая рана, а просто условная линия между кланами.
Амрушей нет. Али невольно думает, что виной тому приход в деревню людей из ФНО. С тех пор как член их семьи был назначен сборщиком налога, Амруши решили, что принадлежат теперь к новому лагерю, им нечего жить по заповедям деревни. У них иные повеления, извне. Они приняли логику войны.
Покупательнице, заметившей статью, на которой открыт «Пари-Матч», Мишель тихо говорит, улыбаясь:
– Знавала я мужчин, которые наносят молниеносный удар. Скажу вам прямо, хвалиться нечем.
– Подумать только, – отвечает покупательница в том же тоне, – сколько мужчин падают с неба, и
Мясо сменяют сладости, и губы, блестящие от жира, покрываются сахарной глазурью, медом, золотистыми хрустящими крошками.
Ритуал разработан как театральная пьеса, опера, и есть, конечно, люки с двойным дном, из которых может появиться deus ex machina [22] . Как только исчезает с блюда последний пирожок, с улицы раздаются крики, возвещающие о приходе хаджема, обрезателя. Это сигнал для Мессауда, брата Йемы: он должен пойти за мальчиком и увести его от группы женщин. Он встает – с той легкостью, какую может позволить себе после пиршества: отяжелел живот и затекли ноги.
22
Бог из машины (лат.) – выражение, означающее неожиданную, нарочитую развязку той или иной ситуации, с привлечением внешнего, ранее не действовавшего в ней фактора.
Увидев его, Йема крепче прижимает Хамида к груди. Она уже не знает, играет ли отведенную ей в церемонии роль или вправду не хочет отпускать от себя сына. Хамид, мало что понимая, испуганный стонами матери, тоже начинает плакать. Куда девалась уверенность принца и короля. Забыты слова, которые вчера повторял ему отец. Забыта отвага, забыта благопристойность, забыта сила. Мессауд хватает мальчика под мышки. Йема удерживает его за ногу, прикалывает к рубахе серебряную брошь-амулет, целует его. Каждым своим движением она следует ритуалу, хотя больше всего ей хочется, чтобы все прекратилось, и она поет, вернее, рыдает нараспев:
Делай свое дело, хаджем,Да направит Аллах твои руки,Не порань моего сыночка,Иначе я рассержусь,Делай свое дело…Мессауд крепко держит племянника, и Йема отпускает его. Женщины вокруг нее подхватывают хором:
Делай свое дело, хаджем,Не то нож остынет.Хаджем – старый горец, чья дата рождения теряется в глубине времен. Он привык к плачу детей и к слезам их матерей. В углу комнаты он спокойно развязывает узелок, в котором лежат его инструменты: дощечка с дыркой, нож, веревочка с деревянными шариками на концах, семена можжевельника. Али выходит из комнаты. Когда нож будет резать плоть, ни один из родителей не должен присутствовать. Мальчик должен один, по крайней мере, без их помощи справиться с первой в жизни мужчины болью. Хамид в руках у своих дядьев: Мессауд, брат матери, отдает его Хамзе, брату отца, и тот сажает его на колени. Хаджем раздвигает ноги мальчика и ставит на пол блюдо, наполненное землей, для крови и крайней плоти.
Когда он берет пальцами конец пениса и вводит в него семя можжевельника, чтобы защитить головку, Хамид начинает кричать, не сдерживаясь, во всю силу легких. Он больше не хочет быть мужчиной. Он зовет отца и мать. Все вдруг стало ловушкой: новая красивая одежда, еда, смех и песни. Все это для того, чтобы отрезать ему пипиську. Что бы ему там ни рассказывали, теперь он знает, что ее всю, просунутую в отверстие дощечки, старик отхватит ножом. (Двадцать лет спустя Наима будет так же горько плакать, когда отец впервые сыграет с ней шутку, будто оторвал ей нос, и покажет в доказательство кончик большого пальца между указательным и средним. И при виде плачущей дочери Хамид смутно вспомнит свой страх перед обрезанием.)