Испанский смычок
Шрифт:
Его нисколько не задела моя колкость.
— Ее богачи-соседи бегут в Севилью или на юг Франции… Или переводят туда деньги. Но она стойкая женщина. — Он улыбнулся, ему доставляло явное удовольствие думать о ней. — Она как один из тех призовых быков, которых держат в особых загонах, откуда они с вызовом взирают на озорных мальчишек, что специально ошиваются рядом — лишь бы подразнить.
Аль-Серрас вышел на станции, оставив меня на заднем сиденье такси. Мою задумчивость прервал настойчивый голос водителя… Оказывается, он спрашивал меня уже второй раз:
— Куда?
— Куда угодно.
Он высадил меня на Рамблас. Я заплатил за очень дорогую выпивку и расположился за шатким столиком в самом центре пешеходной части бульвара, вспомнив,
Аль-Серрас, уезжая, оставил мне все материалы по нашему турне — планы, расписание, программки. Теперь они были ни к чему, и я уже собирался выбросить весь пакет в ближайшую урну, как вспомнил о снимках, которые мы делали в рекламных целях. Я достал фотографию Авивы. Чем дольше я смотрел, тем больше этот восхитительный образ вытеснял тот последний, реальный, что запечатлела моя память: она выходит из ванной, садится на кровать и смотрит на меня леденящим душу взглядом, как будто я ее поработитель или того хуже.
Я все еще рассматривал фото, когда появились ошеломительные новости — их принес официант, вместе с салатом. Он метался между столиками и кухней, где сотрудники кафе все как один прильнули к транзисторному приемнику, из которого доносилось, что король Альфонсо покидает страну, отправляясь в изгнание, скорее всего в Италию. Я внимательно вслушивался в текст в надежде узнать, кто же станет следующим диктатором и будут ли отменены выборы с участием республиканцев. Но об этом не было сказано ни слова, ничего и о том, как прокомментировали это событие в консервативных кругах.
Следующее известие было подобно взрыву, ударной волной которого посетителей кафе выбросило на улицу. Туда же ринулись три официанта, на ходу срывая с себя фартуки. В это время на улице какой-то мальчуган, взобравшись на фонарный столб, горланил изо всех сил песню, слов которой было не разобрать. А мужчина, только что купивший цветы, тут же стал их раздаривать и снова с дьявольским рвением кинулся к цветочнице, но та, видимо испугавшись одержимого, схватила длинный шест с крючком и бросилась закрывать металлические жалюзи своей лавочки. Он не унимался и попытался просто выхватить хоть какие-то цветы, она отреагировала молниеносно, замахнувшись на него шестом, готовая нанести удар. Другие торговцы, испугавшись разгула зарождающейся анархии, прикрывали свои киоски и бежали вслед за толпой вверх по улице, туда, где можно было пристроиться в кафе со стоячими местами. Пожилой человек, пригревшийся на солнышке за соседним со мной столиком, отставил тарелку, встал и сказал жене спокойно и со знанием дела:
— Они выпустят всех заключенных: и невиновных, и преступников. Так что лучше идти домой.
Веселье, слезы радости и в то же время тревога заполнили Рамблас в тот час, в тот день и в тот смутный вечер. У всех на языке вертелось только одно слово: республика. Вторая республика. Провозглашенная в 1873 году Первая республика — тогда мои родители были детьми — просуществовала всего одиннадцать месяцев, а говорили о ней потом годы:
Вокруг все танцевали. Пожилые женщины поставили свои сумочки в центр круга и, взявшись за руки, исполняли каталонский танец сардану, в свое время символ неповиновения деспотии, а в тот вечер ставший просто стихийным выражением единства и радости. Из окна на четвертом этаже неслись триумфальные звуки Девятой симфонии Бетховена.
Аль-Серрас разминулся с этими празднествами всего на несколько часов, но данный им совет звучал у меня в голове еще более настойчиво: найди на что истратить свой талант! Создай что-нибудь невероятное!
А разве все происходящее не чудо? Нашу Вторую республику, рожденную в тот весенний день, как и Авиву, смотревшую на меня с фото, легко полюбить в идеализированном виде, до того как они начнут показывать характер.
В последующие недели образ революции завладел не мной одним: многоцветные плакаты «La Ni~na Bonita» изображали «хорошенькую девушку», голову которой венчал украшенный драгоценностями шлем, наподобие модной в то время дамской шляпки «колокол», и розовые лучи исходили от ее светло-оливковой кожи. Вот так художник — автор плаката — видел нашу вновь провозглашенную республику. Для меня же это была прямая ассоциация с Авивой, и, когда позже мне приходилось слышать «La Ni~na Bonita», я думал не о Второй республике, а о событиях, происходивших в моей жизни с 1931 по 1933 год, и вспоминал ту «хорошенькую девушку», которую знал до того, как одержимость и пагубная привычка лишили ее блеска.
По возвращении из Германии я, собственно, и не сидел без дела, но в первые годы республики забот заметно прибавилось: я отвечал согласием на любое предложение выступить, участвовал в митингах, принимал любой титул и любую почесть, которыми новая республика награждала меня, пока это способствовало интересам дела.
Я принимал участие в званых обедах, сопровождавшихся бесконечными дискуссиями: «Разве искусство принадлежит элите? Или это достояние народа? Имеет ли смысл творческую интеллигенцию вовлекать в политику? Как воспитывать и поддерживать поэтов и музыкантов, если любой неграмотный крестьянин или рабочий уже поэт или музыкант в глубине души?»Я вспоминал те годы, что провел с Аль-Серрасом, который мог без устали концертировать, но отказывался участвовать в серьезных политических дискуссиях, теперь же я делил еду, машины и пассажирские вагоны с художниками и артистами, которые преуспели в политических разговорах, но отказывались создавать и выступать.
— Хорошие времена не за горами, поверьте, — сказал мне один актер-социалист, когда я сообщил ему решение моих коллег из Министерства просвещения не субсидировать больше драматурга, который никогда не заканчивает ни одной пьесы. И добавил: — Будущее — вот моя муза.
— Что ж, — ответил я, — тогда приходи к нам за деньгами в будущем. Что же касается настоящего, то тебе, возможно, стоит поискать работу.
В те дни я часто курсировал между Саламанкой, Мадридом, Барселоной, Кордовой и Севильей. Я просыпался с блаженным чувством, вдыхая полной грудью божественный аромат морского прибоя, и в тот самый миг вспоминал, как вчера ложился спать в городском отеле, расположенном в равнинной части Испании. Возвращаясь в свой номер и красными опухшими глазами изрядно выпившего человека всматриваясь из окна гостиницы в мерцающие огни фермерских домов, я с удивлением обнаруживал, что передо мной не что иное, как пирс одного из прибрежных городов на юге с вытянувшейся вдоль него вереницей морских судов.