Испанский смычок
Шрифт:
— Это невозможно, — ответил Фрай. — Завтра я обедаю с инспектором полиции, а он наверняка приведет своих коллег из гестапо. Как вы думаете, каким образом мне удается узнавать, кому они сели на хвост?
Он поднялся и пожелал нам всего доброго на неделю вперед: назавтра он возвращался в отель «Спландид».
Поздно вечером Фрай тихо постучал в дверь моей комнаты:
— Вы знаете, что я не смогу многого сделать для ваших друзей. Я буду присматривать за ними в городе, если получится. Но вы понимаете, что я не имею права слишком рисковать…
—
— Между прочим, для вас у меня есть предложение.
Поскольку я не собирался покидать Францию, Фрай предложил мне написать о своей жизни при Франко. Он хотел, чтобы я рассказал, с какими трудностями столкнулись испанские беженцы в оккупированной немцами Франции, и предупредил, чем грозит объединение каудильо с Гитлером. Гитлер разбомбил Гернику и помогал испанским фашистам, но пока Франко, даже присоединившись к оси, не демонстрировал горячего желания вернуть фюреру долг. Сговорившись с французскими фашистами и коллаборационистом маршалом Петеном, Гитлер был близок к установлению полного контроля над континентом. При содействии Франко он мог бы захватить Гибралтар и получить важное преимущество в борьбе с Великобританией.
Многие испанцы, особенно коммунисты, уже томились в концентрационных лагерях. Но пока нацисты не спешили разделаться с врагами Франко. Вот если бы оба диктатора нашли общий язык и Франко согласился принять серьезное участие в войне, тогда ситуация могла резко измениться. К счастью для испанцев, Франко — человек жесткий, упрямый и гордый — в душе оставался изоляционистом. Наступил сентябрь 1940 года, а каудильо и фюрер так и не организовали личную встречу, хотя всем было ясно, что она неизбежна.
— Изложите все это, — призывал меня Фрай. — И помните, что мы должны обращаться не только к сердцам, но и к умам. Мы должны быть убедительными. Не скрою: нам нужны доллары. Чем больше долларов, тем больше виз. И главное. Не забывайте, что все это — ваша личная инициатива.
— В каком смысле?
— В том смысле, — засмеялся он, — что я просто обеспечиваю вас бумагой.
С той же энергией, с какой я все последние годы десятками и сотнями сочинял письма, я принялся за книгу воспоминаний. Я вовсе не намеревался начинать с детства, просто так было проще. Я убеждал себя, что пишу для себя, для разминки, — как начинающий музыкант разучивает гаммы. Потом выкину лишнее и отберу нужное. Но вопреки этим намерениям воспоминания быстро овладели мной.
Пока я корпел над рукописью, Аль-Серрас в Марселе плел свою паутину. Не знаю, сам ли он изобрел хитроумный план или кто-то подбросил ему идею, но он очень торопился. Времени почти не оставалось. В Марселе объявили регистрацию евреев. Жандармы в алфавитном порядке вызывали к себе учителей, фармацевтов, бухгалтеров, а затем отпускали их домой, уверяя, что это «простая формальность». Авива не вписывалась ни в какие классификации: она не была француженкой, не была врагом итальянского режима, не была немкой. Она была просто известной скрипачкой еврейского происхождения, сумевшей
В октябре Аль-Серрас прислал мне записку, в которой просил встретиться с ним в марсельском кафе «Ле-Круа», чтобы «обсудить творческие замыслы».
Пришла и Авива. Она выглядела лучше, чем на вилле «Эр-Бель». Ярко-красное в огромных белых ромашках платье с приподнятыми плечами удачно скрывало худобу.
— Я смотрю, ты стала модницей, — сказал я, коснувшись ее руки.
— Хусто говорит, нам лучше не выделяться.
— Нам нечего бояться. — Он потрепал желтую гвоздику у себя в петлице. — Мы здесь знаменитости. Я понял, какую ошибку совершил на той прогулке. Дал незнакомцу понять, что Авива — просто некая девица. А надо было сразу объяснить ему, что перед ним — одна из самых знаменитых скрипачек Европы.
— Даже во Франции они запрещают еврейскую музыку, — шепотом сказал я. — Вы об этом подумали?
Аль-Серрас и не думал таиться.
— Вчера вечером исполняли Оффенбаха, — громко возразил он.
Я недоверчиво покачал головой.
— Канкан! — засмеялся он. — Никто не собирается его запрещать. Вчера мы были в «Мулен Гавот». По-моему, его сыграли раз десять. А немецкие офицеры аплодировали.
— Вы с ума сошли? — ужаснулся я. — Там же мог быть тот самый немец.
— А он и был. Извинился перед Авивой. Познакомил нас со своим шефом и угостил шампанским.
— Шампанским… — тихо простонал я.
— Конечно. Сделки принято обмывать шампанским.
— Что еще за сделка?
Наконец-то Аль-Серрас понизил голос:
— Сделка, в результате которой мы, все трое, сможем свободно пересечь Францию и добраться до почти неохраняемого порта на Атлантике, куда заходят небольшие суда. Поедем на поезде. У меня в кармане билеты и визы — наша гарантия от ареста. Уезжаем через три дня.
— С какой целью? — процедил я.
— С единственной имеющей значение целью. — Он снова заговорил громко. — Мы будем заниматься музыкой.
— Какой музыкой? Даже если бы ты организовал мне бенефис для самой Девы Марии! Ты же знаешь, что я больше не выступаю.
— Нет, Марии там не будет. — Он внимательно посмотрел на свои ногти, затем прикрыл ладонью рот и прошептал: — Только Гитлер и Франко. И куча корреспондентов с обеих сторон.
Что я мог сказать? Авива коснулась моей руки, но я этого даже не почувствовал. Она подвинула мне стакан с водой, затем обмакнула в воду салфетку и приложила ее мне ко лбу.
— Ты не имел права давать согласие за меня, — выдавил я из себя в конце концов.
Аль-Серрас посмотрел на Авиву, потом повернулся ко мне и, поморщившись, произнес:
— Однако я его дал.
Аль-Серрас не желал слушать никаких возражений. Когда я вернулся на виллу «Эр-Бель», меня уже ждала записка. В ней говорилось: «Я никогда не попрошу тебя ни о каком другом одолжении. После этого я навсегда исчезну из твоей жизни». Вот было бы счастье, подумал я. Беда в том, что я ему не верил.