Испанский смычок
Шрифт:
Я смотрел, как он плывет на спине, его живот возвышался над поверхностью, как гладкий белый остров. Майка на нем просвечивала, и были видны завитки черных волос на груди. Большие розовые пальцы ног изгибались под мутной водой.
— В мире есть всего два места, где я чувствую себя невесомым и умиротворенным, — бодро сказал он, его раздражение уже прошло. — Это — второе из них.
Через некоторое время он вернулся в лодку. Он блестел, как выдра, яркие, как алмаз, капельки воды блестели на спутавшихся усах, бороде
— Что-то я себя не очень хорошо чувствую, — сказал я.
— Я же говорил, что плавание тебе поможет.
— Я не ахти какой пловец. Люблю воду, но…
— Слишком много солнца. — Он пыхнул сигарой. — Ты так и не спросил меня, что за первое место — первое, где я чувствую себя спокойно.
— Может, поменяемся местами? — предложил я, желая избавиться от дыма.
— Только не за роялем, если ты чего подумал.
Я ничего не подумал. Я помнил, как несколько лет назад он признался мне, что ему нелегко играть, что он сознавал себя чужим на сцене… Если это было правдой, а не подогретым вином наигрышем.
— В поездах. Вот что я имел в виду.
— Ясно, — сказал я, хотя в этот момент меня больше беспокоила раскачивавшаяся лодка. Держа друг друга за предплечья, мы попытались исполнить некий замысловатый танец, чтобы, не потеряв равновесия, поменяться местами.
Мы уже почти пересели, когда Аль-Серрас неожиданно вскрикнул:
— Ой!
Сигара выскользнула у него изо рта и упала в воду. Она плыла, похожая на содержимое ночного горшка, по чайного цвета озерной воде. Он наклонился, как будто хотел выловить ее. Я завопил. А затем мой рот наполнился водой, и я начал тонуть, намокшая одежда тянула меня вниз, и вокруг меня была только темнота. Я заработал ногами и, задыхаясь, сумел выскочить на поверхность.
Я услышал его хохот:
— Не трусь! Здесь не глубоко, чуть-чуть выше твоей головы!
Меня снова потянуло вниз, я почувствовал пружинистую поверхность водорослей под ногами, оттолкнулся, всплыл и глубоко вдохнул.
— Не забывай, что у тебя есть руки!
Снова вниз, еще один подскок и мучительное щекотание воды в легких.
— Дурак! Плыви!
Каждый раз, поднимаясь к ослепляющей блеском поверхности, я видел темное дно раскачивающейся лодки и ничего больше — никакого намека на протянутую руку. Он был слишком занят вылавливанием своей сигары.
— Хватит молотить воду! — закричал он снова, даже не затрудняясь посмотреть в мою сторону.
— У меня больная… — начал я, захлебываясь водой. Я уже орал: — Нога! Бедро, честно!
— Какое отношение имеет бедро к плаванию? Посмотри на меня — я бы и до Африки доплыть смог!
На секунду злость во мне пересилила страх, и это помогло. Я восстановил дыхание и начал отталкивать воду от лица и более равномерно работать ногами. Скользкий комок травы коснулся моей щеки, но я сохранил ритм. Еще три или четыре гребка, и я оказался у лодки, схватился за планшир.
—
Я сплюнул, закашлялся, и затем меня стошнило. Аль-Серрас отвернулся.
— Посмотри, что ты наделал. — Я растянулся в лодке. — Какой я дряни наглотался.
— Так это не я, это озерная вода виновата…
И сигарный дым, подумал я.
— …и полбутылки пойла, которое ты вылакал еще до двух часов дня. Или сотня бутылок до этого.
— Я не пьяница, — огрызнулся я.
— Хорошо. Я рад, что этот вопрос мы решили. А к самоубийству не склонен?
— А тебе зачем знать?
— Хозяйка гостиницы рассказала мне, что ты проводишь много времени на мосту самоубийц.
— Ерунда.
— Рад это слышать.
Прошло еще несколько мрачных минут.
Наконец он сказал:
— Как видишь, я чужие интересы впереди своих не ставлю, уж можешь быть уверен. Так что это не тебе одолжение, а мне. У нас уже заказ на десяток концертов, а наш француз-виолончелист сбежал в Бельгию, чтобы принести себя в жертву войне. Что ж, его дело, если ему неймется. Ты не первый виолончелист, к которому я обращаюсь, — добавил он. — Ты третий. Это не потому, что я не убежден в твоем безмерном таланте. Только потому, что ты неопытный и неизвестный. В полуотставке… Сколько тебе? В двадцать один год?
Я с ненавистью посмотрел на него.
— Можешь обижаться, если тебе от этого легче. Конечно, это не великое событие ни для тебя, ни для меня, но я слишком беден, чтобы жить без этих турне. Мне заплатили за то, чтобы я сочинил оперу на сюжет «Дон Кихота», но она нигде не ставится. Я не могу вспомнить, когда я в последний раз хорошо спал. — Он оживился. — Но поезда помогут с этим. Они самое лучшее лекарство от бессонницы.
Я слишком устал, говорить не хотелось. В горле скопилась горечь.
— Боишься вляпаться в какую-нибудь историю? — продолжал он. — Не забивай себе голову. Тебе терять нечего. Давай рассуждать так: если бы тебе оставалось жить всего один месяц, решился бы ты на турне с нами?
— Возможно.
— Прекрасно, тогда… — Он показал на знак на берегу: «В ОЗЕРЕ НЕ КУПАТЬСЯ! ОПАСНОСТЬ ЗАРАЖЕНИЯ ХОЛЕРОЙ! ОТДЕЛ ЗДРАВООХРАНЕНИЯ». — Что касается меня, — хмыкнул он, — то ко мне никакая зараза не пристает. Красная сыпь, если я поем креветок, а кроме этого — ничего.
Всю неделю я готовился погрузиться на поезд и распрощаться со столицей, которая пять лет была моим домом. Аль-Серрас был прав. Терять мне было нечего. Несмотря на мое скептическое отношение к пианисту, несмотря на мои старания казаться равнодушным, я не смог перебороть дрожь от волнения, когда задрожавшая платформа сообщила о приближении поезда.
Несмотря на весь приобретенный в Мадриде цинизм, я верил в возможность того, что, войдя в поезд одним человеком, выйду из него другим.