Испанский смычок
Шрифт:
— Простите моего партнера! Для него любой танцевальный пол становится грозным препятствием.
Все головы повернулись в мою сторону.
Мои глаза, должно быть, грозно сверкнули, так как Аль-Серрас быстро прокричал:
— Простите меня. У меня сердце бьется втрое быстрее обычного. Тогда как у моего виолончелиста, — в этот момент Аль-Серрас начал играть более простую и медленную мелодию, — оно бьется гораздо более размеренно.
Позднее тем же вечером он указал на даму, с которой я танцевал:
— Я уже рассказал ей, что тебе надо проветриться. И что ты очарован акведуками.
—
— Или средневековыми колокольнями, или древними амбарами. В каждом городе есть какие-нибудь архитектурные достопримечательности на отшибе, которые любят показывать гостям.
— Но разве мы не должны…
— Обрати внимание… — Аль-Серрас тяжело дышал мне в ухо. — Готье уже час нигде не видно. Лично меня страсть как интересуют места для певчих. Эта дама, — он кивнул головой на молодую женщину, прислонившуюся к пианино, — предложила показать мне местный собор при лунном свете.
— Мне не очень-то нравятся прогулки, — ответил я, — я предпочитаю тихое место для того, чтобы посидеть.
Он прошептал мне на ухо:
— Ну, тогда иди ровно столько, сколько нужно.
— Но я не знаю, о чем говорить с этими девушками.
— Чем меньше, тем лучше.
— Но я не уверен…
— Послушай, — прервал он меня, откинувшись назад и глядя мне в глаза, — если есть какая-либо награда, которую следует получить от женщины в этой комнате, она будет получена не из-за того, что ты скажешь. Она уже слышала твою игру. И это единственная причина, почему она заинтересовалась тобой. Это, — продолжал он со значением, — благословенные часы. Музыка звучит недолго, розы в их волосах увядают через несколько часов. А потом… — Он помахал пальцами, как бы показывая невидимые линии исчезающей магии.
— А я-то думал, что тебя интересует только вечное, — пошутил я.
Он посмотрел на свои руки, все еще порхающие в воздухе, как будто видел их в первый раз.
— Вечное. — Он взглянул на свою левую руку. — И эфемерное. — Он посмотрел на правую. — Да, ты прав. Противоречие. Пока оно не перестает быть таковым. Пока я не найду какой-нибудь способ совместить несовместимое в чем-то, что переживет все, даже тебя и меня.
Он еще на секунду застыл, а затем взорвался хохотом над самим собой:
— Какие возвышенные идеалы! Все, что всегда искали великие философы, — это красота, и в этой комнате дюжина ее образцов.
— И правда… — сказал я, но он уже направился к женщине, прислонившейся к пианино, оставив меня стоять напротив той, с которой я танцевал.
На ней было платье без рукавов, на размер больше — наверное, вынутое рано утром из пыльного платяного шкафа кузины или выпрошенное у сестры в обмен на неделю работ по дому. Я мог видеть булавки по бокам, под ее обнаженными руками, где она сколола лишнюю материю, а ближе к бедру, через небольшую прореху, кусочек кружевного белья, возможно тоже заимствованного. Она увидела, что я смотрю на нее, и выпрямилась, подняв руки, чтобы поправить гребень из слоновой кости в своих пышных вьющихся волосах каштанового цвета.
Перед тем как подойти к ней и взять ее за руку, я сказал — только себе и никому другому: «Они искали красоту… и правду».
Но в те ранние годы не всегда был излишек молодых симпатичных женщин, или роскошных
Однажды ночью на втором году нашего турне мы прибыли в помещичий дом на крайнем юге. На станции нас встретил молчаливый мужчина с повозкой: особого энтузиазма при виде нас он не показал. В доме нас ожидала дюжина человек, вместо ожидаемых нами шестидесяти — семидесяти. Обстановка была напряженной. Я спросил кучера, не идет ли уборка урожая. Человек, глаза которого были спрятаны под пропотевшей мягкой фетровой шляпой, нервно поправил шейный платок. Более хорошо одетый мужчина в передней части комнаты заговорил:
— Никакой уборки урожая. Мы в этот раз ничего не сажали.
Во время концерта не было требований сыграть на бис, как не было и празднества после концерта. Тот же кучер отвез нас в центр городка. Двери мастерской по ремонту обуви и одной из двух городских булочных были забраны железными воротами. Двери аптеки — заколочены. Мы поели бутербродов на железнодорожной станции и там же наконец узнали у начальника станции, что случилось с горожанами. При высоких ценах на семена и низких на товарное зерно распространился слух, что большинство батраков потеряет работу. Страшась волнений, землевладельцы и местная гражданская гвардия вывезли на двух грузовиках рабочих из города на триста километров к западу и оставили их там.
— Что, как нежеланных котят в джутовом мешке? — спросил Готье.
— Я этого не потерплю! — резко сказал Аль-Серрас, и я с интересом повернулся к нему.
Несмотря на свою известность в Испании, доступ к репортерам, дамам из высшего общества и к тем, кто формировал общественное мнение в художественной среде, он никогда не вставал ни под чьи знамена. Возможно, его просто никогда не доводили до такого.
— Я этого не потерплю, — повторил он, хотя говорил совсем не о рабочих. — Не позволю попусту тратить мое время и силы. — Он повернулся к расписанию, а затем к Готье: — Когда отсюда уходит самый ранний поезд?
На втором году нашего турне в одном из крупных городов рецензент впервые упомянул о моем участии в трио. К концу следующего года добрая четверть рецензентов хвалила в первую очередь мою игру; несколько меньшее количество ставило на первое место Готье, большинство же по-прежнему лебезило перед Аль-Серрасом.
К 1917 году о Готье вообще почти и не упоминали.
— Это только из-за того, что ты — француз, — пытался утешать его я, хотя он и виду не подавал, что нуждается в утешении. — Сам понимаешь, война. Каждый защищает своих.
— Уж если на то пошло, моя национальность должна вызывать сочувствие ко мне, — сказал он. — Разве твои соотечественники не ценят того, что мы сражаемся вместо вас?
Но испанцы думали иначе. Мы предпочитали сохранять нейтралитет. Как и предсказывал Аль-Серрас, у этого подхода были свои преимущества, а престиж Испании поднялся до невиданных высот. Новые дипломатические и деловые представительства открывались в Мадриде, Барселоне, Бильбао и где угодно еще. Рос уровень добычи угля и производства стали. Промышленники получали хорошую прибыль, пользуясь возможностью поставлять то, чего не могла раздираемая войной Европа.